Волновалась и иностранная дипломатия. При первой тревоге, Вестфаль, датский посланник поспешил к своему собрату, англичанину Уорду за помощью. Надо было во что бы то ни стало отстранить Елизавету. «Интересы короля Фридриха IV сильно пострадали бы». Уорд предложил 20 000 рублей; но датчанин удовольствовался 3 000 дукатов, которые помогли ему только раньше узнать об избрании. Вратислав, в союзе с посланниками, голштинским и шведским, продолжал действовать в пользу цесаревны.

Волнение все увеличивалось. Москва, как я упоминал, была полна провинциальными дворянами. Можно было насчитать 500 недовольных, собиравшихся для тайных совещаний по ночам. Лишенный присутствия своего самого умного, если и не самого решительного члена, Василия Лукича, Верховный Совет растерялся. «Пункты» дали повод многим возражениям. Совет стал оправдываться, объяснять, почему нельзя было обсуждать дело публично. Сначала надо бы, чтоб пришел ответ будущей государыни. Совет согласился, чтобы временно был сохранен титул «самодержавной государыни» на ектеньях и в официальных актах. Таким образом вступили на скользкий путь компромиссов.

Ответ последовал 1-го февраля. Он был привезен одним из депутатов, генералом Леонтьевым, который также привез Сумарокова в кандалах. Рассказывали, что Василий Лукич сильно избил бедного посланного.[145] Анна, по-видимому, соглашалась. Ее ответ составлен Василием Лукичем и позволял предполагать, что государыня сама налагала на себя ограничения, сочиненные верховниками.[146] Чтение ответа произошло на следующий день в собрании, из которого были исключены иностранцы. Пятую часть этого собрания составляли высшие гражданские чины, треть – военные и треть – моряки.[147]

По свидетельству Прокоповича мертвое молчание было ответом на сообщение. «Никого, почитай, кроме верховных, не было, кто бы таковые (т. е. бумаги) слушав, не содрогнулся, и сами тии, которые всегда великой от сего собрания пользы надеялись, опустили уши, как бедные ослики. Желая показать, что они сами удивлены содержанием императорского письма, они терялись и конфузились, понимая, что им никто не верит. Голицын один бодрился, часто похаркивал и повторял: „Видите-де как милостива государыня!“. Всеобщее молчание, наконец, вывело его из терпения.

– Для чего никто ни единого слова не проговорит? Изволили бы сказать, кто что думает, хотя и нет-де нечего другого говорить, только благодарить столь милосердой государыне!

Поднялся один голос.

– Не ведаю, да и весьма чуждуся, отчего на мысль пришло государыне так писать!

Не этого ожидал Дмитрий Михайлович. Вместо сочувственных возгласов, он дал повод спорам о самом чувствительном месте вопроса. К счастью, последние слова не встретили отголоска. Так как молчание продолжалось, приступили к подписыванию протокола заседания. Это было равносильно согласию. Никто не возражал, Феофан Прокопович дал пример послушания. Было собрано 500 подписей.[148] Но, давая свою подпись, Черкасский потребовал позволения себе, как и многим своим друзьям, высказать их общее особое мнение об организации государства. Снова открытая дверь для споров. Еще не оправившиеся верховники не осмелились запереть ее, и волна восстания хлынула в нее, унося их создание. Как бы стыдясь своей слабости и стараясь загладить ее решительным поступком, верховники приказали арестовать Ягужинского. Эта мера могла только еще более возбудить противников. Последние видели, что сила Верховного Совета падала, тем более что в нем самом завелись раздоры. Голицыны тянули в одну сторону, Долгорукие в другую. Пользуясь отсутствием Василия Лукича, Дмитрий Михайлович старался «поставить на место» семью соперника. Елизавета обратилась к Совету с вопросом: «По его ли приказанию Иван Долгорукий уничтожил охрану, которую она не видит более перед своим дворцом?» Последовал ответ: «Нет, если князь Иван пошлет к вам кого-нибудь с подобным приказанием, можете батогами отдуть его посланцев, если же явится сам, можете плюнуть ему в лицо».[149] Несогласия между советниками возникали по всякому поводу. Опубликовать ли «пункты» сейчас или ждать приезда государыни? Спрошенный Остерман заставил избрать последнее. Верховники удовольствовались сообщением государыне, что новый режим принят при общем восторге. Они уже не стеснялись ложью.

Однако проекты, противоположные конституции, с легкой руки князя Черкасского, являлись в большом количестве. С 5-го до 10-го февраля их было подано в Совет восемь. Гораздо большее количество ходило по рукам. Двенадцать, с 1000 подписей, дошли до нас.[150] Подписи принадлежали всем категориям дворянства; выражалось общее желание расширить реформу, сглаживая противоречивые редакции. Ограничение самодержавия принималось, но олигархия заменялась общенародием. Это название обозначало все дворянство, не исключая мелкого. В самых главных чертах все были согласны, даже до выборного начала для всех служащих, допущенного Петром только для высших чинов. На улицах Москвы только и было слышно, что об английской конституции, о парламентаризме, даже о республике. Один князь просил у одного посланника сведений о Женевской республике.

Скорое падение этого беспорядочного предприятия предвещало уже то, что между его членами совсем не было согласия в подробностях. От имени мелкого дворянства, под прикрытием Черкасского, Татищев составил проект, упразднявший Верховный Совет и вместо него учреждавший палату из ста членов. Он собрал 209 подписей. Большинство же, под влиянием, с одной стороны, дворянства, с другой – хаоса конституционных и парламентских идей, не могло принять такого простого решения. Желание большинства выразилось в трех проектах, составленных Секутовым, Грековым и Алабердиевым и получивших по 743 или даже 840 подписей. Цифры не вполне выяснены. В той лихорадке, которая владела обществом, многие подписывались несколько раз на том же проекте, или подписывали разные. Главные черты проекта Секутова были следующие:

1) Императрица может распоряжаться без контроля только своим двором, доход которого определен.

2) Исполнительная власть принадлежит Верховному Совету, решающему войну и мир, назначающему на все должности и имеющему власть финансового контроля.

3) Сенат из 33 членов рассматривает предварительно предлагаемые Верховному Совету дела. Дворянская палата, состоящая из 200 депутатов и палата избранных депутатов от городов, число которых не было определено, должны оберегать интересы обоих сословий и простого народа.[151]

Здесь было расширение «пунктов», но заключалась и уступка олигархической партии, стало быть основание трактата. Дмитрий Голицын думал найти новый способ соглашения, приготовив формуляр присяги государыне, состоявший из шестнадцати параграфов. Он допускал в Совет еще четырех членов. В исключительных обстоятельствах могли быть призываемы Сенат, генералитет и даже дворянство. Чтобы привлечь духовенство, он уничтожал коллегию для заведования церковными делами и предоставлял последние епархиям и монастырям. Он удовлетворял дворянство обещанием, что из рядов его не будут брать в солдаты или матросы и что ему предоставлены будут только высшие военные и гражданские должности. От этого документа не осталось ни малейшего следа в протоколах заседаний Верховного Совета. Мы имеем о нем только сбивчивые и отрывочные сведения иностранных посланников: предполагали, что это был проект конституционной реформы, ранее составленный Голицыным, с помощью Фика, сотрудника Петра I, состоявшего в это время вице-президентом Коммерческой коллегии.[152] Уступки этого проекта оказались недостаточными. Дворянство закусило удила, а верховники только потакали ему своими слабыми поступками. Чтобы обезоружить Головкина, уже составлявшего оппозицию в центре самого Совета, они решили освободить Ягужинского и оставить его на прежней должности. Заключенный отказался. Он ждал приезда государыни; тоже делало и дворянство, надеясь на нее, чтобы разрешить споры, в которых Верховный Совет все более терял под собою почву.