Поэтому при открытии сейма кандидатура Меншикова была открыто выставлена одним из депутатов, долго распространявшимся о ресурсах, каким обладал этот кандидат для поддержания своих притязаний, а также для защиты своих интересов и интересов Курляндии против всякого рода врагов, Мориц взял верх, но со стороны Петербурга в особенности положение вещей продолжало оставаться весьма угрожающим. Вскоре в Митаву стали прибывать курьеры, возвещая о прибыли устраненного кандидата и о вступлении в пределы Курляндии двенадцати тысяч русских. 8 июля в Митаву прибыл Долгорукий и выразил председателю сейма неудовольствие государыни. Она не признавала постановления сейма, неправильно собранного, без разрешения короля Польского и требовала созыва нового сейма.
– Но король Польский не разрешит его снова!
– Это уже дело императрицы.
Меншиков дожидался в Риге результатов этих переговоров. Анна поспешила к нему, со слезами на глазах умоляя вступиться за Морица. Временщик был неумолим. Россия не желала такого герцога, а царевна не могла выйти замуж за незаконного сына. 10 июля Меншиков съехался с Долгоруким в Митаве и ночью приказал русским войскам занять город. На следующий день произошло знаменитое свидание двух соперников, породившее фантастические рассказы. Подробности его до сих пор покрыты тайной. Вначале весьма бурное, оно затем, по-видимому, приняло мирный оборот. Грубый вопрос Меншикова: «Кто ваши родители?» и ответ сына Авроры Кёнигсмарк: «А кто были ваши?» передаются графом Рабутином, находившемся в это время в постоянной переписке с Морицом, и овладевшим подробными сведениями о событиях, разыгравшихся в Митаве в июне и июле месяцах.[59] Мориц, наоборот, никогда не обмолвился ни словом о вызове, будто бы сделанном им Меншикову, разрешить немедленно спор любым, выбранным им оружием. Когда Меншиков заговорил о том, что с палкой в руках докажет курляндцам, что он тут хозяин, будущий победитель при Фонтенуа, «чтобы лично на себе не получить такого доказательства», решился на поступок, не столь героический, если верить ему на слово, что всего правдоподобнее, и предложил поединок на сто тысяч рублей. Тот из двух, кому удастся остаться герцогом Курляндским и добиться на то согласия короля Польского, уплатит сопернику требуемую сумму. Тогда разговор сразу перешел в дружелюбный тон, Меншиков согласился на предложение и наивно попросил рекомендательного письма к королю. Просьба эта показалась Морицу настолько забавной, что он ее немедленно исполнил. Копия письма сохранилась, Меншиков впоследствии предъявлял оригинал, как доказательство акта отречения. Действительно, там находится следующая двусмысленная фраза: «Он (Меншиков) желает, государь, чтобы я защищал перед Вами его интересы, и так как я стремлюсь доказать ему, насколько близко они меня касаются, то умоляю Ваше Величество уделить им особое внимание».
Какой бы вывод не истекал из такого странного разрешения столь важного спора, он все-таки противоречит остальным драматическим эпизодам, приписываемым борьбе двух противников. А Нейль вслед за д’Алансоном, де ла Бар-Дюпарком, вслед за бароном д’Эспаньяк рассказывают об осаде, выдержанной Морицом против меншиковских драгун при помощи специального караула Анны Иоанновны. Даже сам Герман[60] повторяет эту басню, припутывая сюда еще дочь митавского горожанина, оказавшуюся в эту критическую минуту около Морица и помогшую ему спастись целым и невредимым. Смущение, слезы, переодевание в платье красавца офицера, бегство в окно, радость осаждающих, схвативших беглянку, думая задержать в ней самого героя, гнев, затем жалость со стороны предводителя нападающих, который оставляет при себе пленницу и, наконец, женится на ней, все это, вероятно, чистейшие выдумки в рассказе и приключении, о котором Мориц наверное не преминул бы сообщить друзьям, если бы принимал в нем участие. Но он передает им только, что ожидал осады в ночь с 11 на 12 июля и потому держался со своими спутниками настороже, коротая время за пирушкой и игрой в карты. Но ничто не потревожило эту бессонную, не слишком весело проведенную ночь, и на следующий день Меншиков покинул Митаву с tanto di naso, – с носом – как писал Мориц графу Фризену, нарисовав длинный нос сбоку своего письма: «Мое положение, добавляет он, день ото дня становится все рискованнее; мне на это наплевать».
В распоряжения временщика в это время находилось всего несколько сот драгун – сила, которую он благоразумным образом счел недостаточной, чтобы затевать борьбу с таким, по-видимому, решительным человеком, как его соперник. Он обрушился на курляндцев, угрожая сослать в Сибирь председателя сейма, канцлера и дюжину депутатов и обещая вернуться с двадцатью тысячами солдат, если они не соберут сейма в десятидневный срок и не остановит своего выбора на нем. Он настоятельно приступил к одному из секретарей. Бестужеву приказал опечатать все бумаги Анны Иоанновны и наказал кнутом некоторых из ее слуг. Но, видя, что, несмотря на все угрозы и дерзости Мориц, по-видимому, не думает сдаваться, Меншиков удалился в Петербург, куда за ним последовала герцогиня Курляндская, принося свои сетования и мольбы. Курляндцы начали жаловаться со своей стороны. Польша выразила так же протест; даже сам Верховный совет нашел, что Меншиков зашел слишком далеко; в августе Бестужев получил уведомление, что императрица отказалась от мысли провести избрание временщика, но что ему предстоит выдвинуть других русских кандидатов. В случае же, если король польский их не одобрит, предоставить выбор самим курляндцам, за исключением лишь Морица. Несмотря на это, последний не желал уступать занятого положения в ожидании новой грозы, налетавшей на этот раз со стороны Польши.
В С.-Петербурге к концу года его шансы как будто улучшились. Кроме Лефорта у него оказался там новый защитник, не столь изобретательный, но более сдержанный и ловкий – французский полковник де Фонтеней, втихомолку подготовлявший комбинацию, способную согласовать интересы большинства, если не всех существовавших соперников. Теперь она может показаться довольно фантастичной, но в октябре 1726 г. Маньян, уполномоченный агента Франции, оставленный в Петербурге Кампредоном, находил ее вполне возможной. Петр настолько расширил границы действительности и возможности, что его приемники в них запутывались. Дело шло не более не менее, как о разделе Ливонии между Потеем, Меншиковым и графом Саксонским, который округлил бы таким образом свои Курляндские владения. Август отнесся к такому соглашению благосклонно, как отец, но не как король Польши, слишком ясно понимая его выгодность, чтобы ему противиться.[61] Известно, что вообще он ничего не имел против сделок, касавшихся нераздельности территории Польши.
Но Лефорт со своей стороны упорно настаивал на мысли заменить Анну Елизаветой и таким образом препятствовал хлопотам влюбленной герцогини. Он сообщал воспитательнице прелестной царевны самые подробные сведения «об всех достоинствах Курляндского избранника, до самых секретных включительно». Екатерина не знала больше, кого слушать, Меншиков как будто соглашался с планами Фонтенея, сам Мориц склонялся на убеждения получить Елизавету и Курляндию, посредством договора заключенного между императрицей и королем Польши, причем должна была поплатиться последняя. «Дело было покончено», писал он позднее, описывая неудачу, постигшую его надежды: «Курьера, прибывшего ко мне из Петербурга, я отправил к королю, принявшему его в Белостоке, у Браницкой. Выпили за такую хорошую весть и король, всегда рекомендующий другим молчание, был так добр, что сообщил о ней нескладной дылде обезьянихе (жене королевского штандарт-юнкера), разболтавшей об этом всем, кому было не лень слушать. Ему напомнили о конфедерации, и он испугался. Дальнейшее вам известно».
Возможно, что всегда легко поддававшийся надеждам наш пылкий герой преувеличивал бывшие у него шансы на успех, и дела вовсе не обстояли так блестяще, по крайней мере, в Петербурге. Но неуместная болтливость Августа правдоподобна, так как достоверно обнаружена интрига именно в это время, а также и те последствия, на которые намекает Мориц. 11-го октября 1726 г. саксонские министры приняли решение не поддерживать далее затею, грозившую вызвать возмущение во всей Польше. Напрасно жена Потея уговаривала по-французски Флемминга, в то время как муж ее убеждал его по-латыни. Уступая настояниям польского сейма, собравшегося в Гродно в сентябре 1726 г. король подписал декрет, призывавший Морица обратно, а 9-го ноября, сейм, который напрасно старался сорвать представитель России, Ягужинский,[62] провозгласил присоединение Курляндии к Польше, после смерти Фердинанда, отвергая избрание графа Саксонского, объявляя его врагом страны и назначая комиссию для рассмотрения текущих дел. Был поднят даже вопрос об отправке депутации к посланнику Франции с требованием отнять у отверженца полк, как у человека публично опозоренного».