Вот в Англии, в стране благоприличии,

Где по преданиям зевают и едят,

Где так и кажется, что свист и говор птичий,

И речи спикеров, и пискотня щенят

Идут по правилам' Где без больших различий

Желудки самые по хартии бурлят,-

Вот что случилось раз с прелестнейшей миледи,

С известной в оны дни дюшессой Монгомеди!

Совсем красавица, счастливая дюшесса

Во цвете юности осталась вдруг вдовой!

Ей с окончанием старинного процесса,

Полвека длившегося с мужниной родней,

Как своевременно о том кричала пресса,

Достался капитал чудовищно большой:

В центральной Индии права большого сбора,

Леса в Австралии и копи Лабрадора!

Таких больших богатств и нет на континенте!

Такой красавицы бог дважды не творил!

С ней встретясь как-то раз случайно в Агригенте,

Король Неаполя — тогда покойник жил, -

Как был одет-в штанах, в плюмаже, в яркой

ленте,-

Узрев, разинул рот, бессмысленно застыл,

И с самой той поры — об этом слух остался —

Тот королевский рот совсем не закрывался!

Дюшесса в Англии была высоко чтима.

Аристократка вся, от головы до пят,

Самой Викторией от детских лет любима,

С другими знатными совсем незауряд,

За ум свой и за такт, за блеск превозносима!

Сиял спокойствием ее лазурный взгляд,

И, как о рыцарше без страха и упрека,

Шла слава о вдове широко и далеко!

И возгордилися все предки Монгомеди,

В гробницах каменных покоясь под землей,

Такой прелестнейшей и нравственной миледи,

Явившейся на свет от крови им родной!

Французский двор тех дней, ближайшие соседи,

Мог позавидовать красавице такой-

Созданью грации, преданий, этикета

И ренты трех частей платившего ей света!

Дюшесса это всё, конечно, понимала,

И, как поведает об этом наш рассказ,

Себе не только то порою позволяла,

Что не шокировало самых строгих глаз,-

Но также многое, что в службе идеала

В британском обществе, почти как и у нас,

Не допускается, считаясь неприличным,

Пригодным челяди, лакеям и фабричным.

И стали говорить тихонько и секретно,

Кой где, украдкою и в откровенный час,

Что герцогине той понравился заметно

Красавец писаный, певец, известный бас,

Что чувство это в ней совсем не безответно,

Но ловко спрятано от посторонних глаз;

Что года два назад в Помпее повстречались,

И что от той поры совсем не расставались.

Тот бас — красавцем был, и рослый, и могучий,

И в полном цвете лет, и в силе мастерства!

А голос бархатный, как бы песок зыбучий,

Был мягок и глубок! Когда он пел — слова

Осиливать могли оркестр и хор трескучий;

И чудно на плечах торчала голова,

Когда красивый рот пускал свою октаву!

И вправду он умел пускать ее на славу.

Бас в оперу попал, как говорят, от плуга!

Но был он не глупцом, со сметливым умом,

Он скоро в обществе отборнейшего круга

Сумел не погрешать решительно ни в чем!

Совсем без ухарства, но также без испуга

Являлся он в любой, хоть в королевский, дом,

И скоро он прослыл по всем своим манерам

Вполне законченным, отменным кавалером.

С такими деньгами, какие части света,

По дням, по месяцам, а чаще по третям,

К миледи птичками слетались, — слабость эта

Ее к басистому кумиру многих дам

Была, как песенка удачная, запета,

Неслась, как лодочка по шелковым волнам,

И обеспеченно, и вовсе неопасно,

От всех припрятана, но очень, очень ясно…

Она устроилась удачно и толково:

Имела в Лондоне различных пять квартир.

Все в полной роскоши отделаны ab ovo,[1]

Одна красивей всех: до мелочей — Empire![2]

Всё было в них всегда принять ее готово,

Царили в них во всех спокойствие и мир!

И там она себя служенью посвящала

Совсем обычного, другого идеала…

Хитрее всех других была одна квартира:

В нее вел узкий ход из церкви, и туда,

Из области молитв, смирения и мира,

Легко было пройти, укрыться без следа!

Пастор был умницей, не признавал кумира,

Но был со слабостью к мирянам иногда!

Он был с дюшессою вполне, вполне любезен

И милостив к греху, да и семье полезен!

И с той же целию высокой герцогиня

Облюбовала вдов и нищенских детей!

Благотворительность, как некая святыня,-

Так утверждали все — была по сердцу ей!

Своих обязанностей верная рабыня,

И в тусклом свете дня, и в темноте ночей,

Она по сиротам и вдовам разъезжала

И в эти именно объезды исчезала…

И шло прекрасно всё! Миледи оставалась

Непогрешимою, везде во всем вольна!

Она всегда, везде, повсюду принималась

И — уважением людей окружена —

Всегда величественно, кротко улыбалась,

Всегда бестрепетна, сознательно пышна,

И — как бы раут ни был горд, богат и знатен —

Без Монгомеди был он пуст и непонятен.

Ей много делалось повсюду снисхожденья,

От всех и вся, с различнейших сторон!

Так, если только ей пошлется приглашенье

На бал — тогда и бас туда же приглашен!

Конечно, как артист, не более, для пенья,

За что умел взимать большие куши он…

Держа себя всегда с совсем отменным тактом,

Он с ней не говорил ни слова по антрактам!

И всё бы это так, конечно, долго длилось,

Когда б не странный вдруг у женщины каприз!

К поступку дикому миледи устремилась!

Она поставила вдруг головою вниз Все, все приличия…

Ужасное случилось! Она потребовала от него женись!

Конечно, мощный бас за это ухватился

И где-то в Швабии, действительно, женился…

Увы, преступницей явилась Монгомеди!

Вернулась в Лондон с мужем; стали жить… Куда!

Не принимают больше славную миледи

Ни двор, ни прочие большие господа…

Добро: нашлись у них хорошие соседи —

Париж! Поехали, чтоб там вкушать плода