Жители Ирландии, без различия классов и состояний, национальных, социальных и религиозных группировок, должны как один человек отказаться принимать вудовскую монету, иначе они погибнут! Так говорит «Суконщик», то есть уважаемый, солидный, спокойный человек, и беседует он, словно за столом с приятелями, за кружкой пива:

«Что касается меня лично, то я уже решил, что делать: у меня в лавке есть немалый запас ирландских сукон и шелков, и вместо того, чтоб принимать вудовскую дрянную медь, я намереваюсь предложить моим соседям, мясникам, пекарям, пивоварам и другим, товар за товар. А то небольшое количество золота и серебра, что я имею, я буду беречь как кровь сердца моего до лучших времен или до минуты, когда ничего не останется, как подыхать с голода…»

И с гениальным искусством перевоплощения внушает Свифт читателю: перед тобой не политик, не ученый, не памфлетист – только рядовой дублинский лавочник, насмерть испуганный и возмущенный теми бедами, что несет с собой вудовский полупенс. И потому он и повторяется, и кой-где косноязычен, и как будто перескакивает с одной темы на другую – так ведь и должен рассуждать рядовой человек… Тут уместен и грубый юмор, и преувеличения, и такие наглядные примеры: он исходит из аксиомы, что никаких других денег в стране, кроме вудовских полупенсов, не останется, и вот – «Говорят, что председатель ирландского парламента имеет доход в шестнадцать тысяч фунтов в год; так вот, ему придется нанять двести пятьдесят лошадей, чтоб доставить домой свой полугодовой доход, и нужно будет иметь несколько погребов в доме, чтоб эту сумму хранить. Но я никак не пойму, что будет с банкирами. Ведь, как я слышал, некоторые из них имеют в наличности такие суммы, как сорок тысяч фунтов, – для того чтобы привезти эту сумму в вудовских полупенсах, понадобится не менее тысячи двухсот лошадей!»

Так и должен рассуждать наивный, испуганный суконщик, и с великолепной естественностью звучит его отчаянный возглас:

«Даже ирландские нищие будут разорены, если проникнет в Ирландию проклятый вудовский полупенс!»

Но не может не возникнуть тревожное сомнение.

С самой юности своей Свифт умеет и любит мистифицировать. Но никогда еще – даже в эпопее Бикерстафа – он не доходил в технике и в пафосе мистификации до такого совершенства, никогда не перевоплощался с таким законченным мастерством.

Так нет ли здесь утонченно-издевательской игры, торжества «искусства для искусства», не наслаждается ли злобным удовольствием мистификации, не радуется ли своему дьявольскому умению дурачить этот одинокий старик в своем уединенном кабинете, надевая свою «суконную» маску?

Вероятно, было и это. Были элементы игры, как были они и в эпопее Бикерстафа, и в памфлетах «Экзаминера», и в «Дневнике для Стеллы», быть может еще в большей степени. Быть может, это поставленное себе задание – перевоплотиться в «суконщика», в рядового дублинского лавочника – было обусловлено не только политической целесообразностью, нуждами борьбы, но также импульсами Свифта-художника, не осознанным им самим до конца стремлением – из жизни своей сделать художественное произведение.

Бедна и вульгарна попытка противопоставить Свифта – политического борца Свифту-художнику, столкнуть лбами два этих метода проявления его жизненно-творческой активности, расщепить его единый облик. И тогда только понимаешь Свифта в его сложности, когда видишь, как соревнуются два метода, подчиненные одной и той же цели. А ею насыщена вся его жизнь, с того момента, как одинокий и сумрачный юноша, не то мистифицируя, не то выполняя властное внутреннее веление, дал подзаголовок первой своей книге: «Написано для совершенствования человеческого рода».

И сейчас, в 1724 году, пятидесятисемилетний, но еще более одинокий, знаменитый и еще более сумрачный художник-мистификатор, создавший образ «Суконщика», английский декан, поднявший знамя борьбы против Англии за Ирландию, выполняет все то же веление.

В «Письмах Суконщика» гениальная мистификация художника и гротесковые преувеличения «Суконщика» прокладывают путь политическому стратегу к уму и сердцу читателя.

Уже в первом письме, шаг за шагом, медленно и осторожно, вполголоса, между прочим, внушает Свифт читателю убеждение, что вообще-то Ирландия не обязана принимать монеты, ввезенные из Англии, что это зависит от доброй воли каждого отдельного ирландца.

И собеседник «Суконщика» не может не начать думать о своих правах в отношении Англии, о том, что если и он, и другой, и все вместе действительно откажутся принимать вудовский полупенс, так ничего с ними не поделаешь!

А это и нужно Свифту – политическому психологу: внушить рабам, что они могут сопротивляться своему рабскому состоянию. Освободить их сознание от психоза рабства – с каждым новым «Письмом» все яснее становится эта задача. Нетрудно найти потому центральную боевую позицию первого «Письма Суконщика»:

«Я бы никогда не кончил, если б пытался рассказать вам о всех несчастьях, которые постигнут вас, если вы будете настолько глупы и порочны, чтоб принимать эту проклятую монету. Было бы очень тяжело, если б Ирландия оказалась на одной чаше весов, а этот человек Вуд на другой; если б перевесила его чаша другую, то есть все наше королевство, с которого Англия получает дохода – и хорошими деньгами – не менее миллиона фунтов в год, а ведь это больше того, что англичане получают со всего остального мира».

Очень это просто, очень деловито, даже сухо. Но как явственно слышен здесь призыв к элементарному человеческому достоинству: вот один человек, Вуд, – и вот вся страна; для того, чтоб обогатиться, он хочет погубить всю страну; неужели мы не будем сопротивляться его намерению? Но если мы не рабы, то должны мы подумать, почему обращается с нами Англия, как с рабами?

Так извлекает Свифт изумительные возможности из вудовского полупенса как предлога и повода; так обращает он медный грош в железный рычаг.

Уже первое письмо «Суконщика» рождает взволнованные отклики не только в Дублине, но и в Лондоне. Дублинский парламент, и раньше выражавший свое недовольство, теперь, не без связи, очевидно, со свифтовским памфлетом, энергично протестует в Лондоне против патента Вуда. А в Лондоне внимательно прочли «Письмо Суконщика» и, как и раньше, не могли не узнать почерка Свифта. И почувствовали, что вели себя в этом деле уж слишком беззастенчиво, что пахнет от дела слишком неприятно: «Суконщик» отчетливо намекал, что ему прекрасно известно о десяти тысячах герцогини Кенделл.

Была образована новая правительственная комиссия для рассмотрения всего дела. Она признала, конечно, что свой патент Вуд получил вполне законно, что монета его чеканки достаточно полноценна, – не признать этого было бы равносильно политическому скандалу, – но вместе с тем комиссия постановила резко уменьшить количество разменной монеты чеканки Вуда: с первоначальных ста восьми тысяч фунтов – до сорока тысяч.

Всполошился и Вуд; он опубликовал еще один памфлет, доказывая доброкачественность своей монеты; дублинская газета перепечатала опровержения Вуда.

И на этом инцидент можно было считать исчерпанным. Ведь английское правительство уступило по самому существенному вопросу – о количестве новой разменной монеты.

Но Свифт мрачно улыбается. Первая проба сил прошла успешно.

Но если в Лондоне думают, что «Суконщик» этим удовлетворится и выпустит из рук рычаг, оказавшийся таким эффективным, то они жестоко ошибаются. Ибо если эта существенная уступка правительства достаточна для «Суконщика», то для Свифта ее мало, – еще можно пользоваться вудовским полупенсом как поводом, как предлогом для того, чтоб поднимать рабов против поработителей.

Четвертого августа типографщик Хардинг получает второе «Письмо Суконщика». Он немедля отпечатывает и распространяет его: ведь помимо всего, как дешево он ни продает листовку, это выгодное коммерческое предприятие – «Суконщик» не требует гонорара…

И снова слышен голос Свифта.

В каком неожиданном свете предстал перед читателем спокойный дублинский лавочник! Оказывается, он изумительный полемист, гневный диалектик: он в клочья раздирает несчастного Вуда – второе «Письмо Суконщика» посвящено анализу вудовских опровержений и доклада лондонской правительственной комиссии.