То есть, он пытался не думать о ней.

Думать о ней было опасно.

Но он ничего не мог с собой сделать.

Он решил, что притворится, будто она его вовсе не бросила. Так было легче. Может, он ее куда-нибудь пригласит, или сыграет что-нибудь специально для нее, очень скоро. А потом они будут долго гулять по лесу.

Джульен с очень требовательным видом открыл газету. Поезд тронулся, набирая скорость, устремляясь к Пенн Стейшн, где им следовало пересесть на пригородный экспресс. Бортовая качка усилилась, на вираже состав начало мотать из стороны в сторону. Колено Джульена коснулось колена сидящего перед ним любителя монотонных ритмов. Последовало ворчание, которое Джульен надменно проигнорировал. Он перевернул страницу. Поезд снова наклонился, и Джульен еще раз задел колено сидящего перед ним. Сидящий снял наушники.

— Ну ты, [непеч. ], — сказал он.

— А! Я? Слушаю вас, — сказал Джульен, одним глазом все еще глядя в газету. Он продолжал вживаться в роль.

— [непеч. ], ты стучишь мне по колену, [непеч. ]! Во мне шесть футов и пять дюймов росту, колени вытарчивают.

— А, да? — осведомился Джульен задумчиво. — Сочувствую, но почему вы решили, что это и моя проблема тоже?

Кто-то хихикнул. Вскоре люди, стоящие в непосредственной близости от развивающегося конфликта, заинтересовались и притихли, слушая.

— А знаешь что, мужик? — спросил риторически обладатель вытарчивающих колен. — Знаешь что, [непеч. ]? — переспросил он, очевидно для усиления эффекта. — Я тебе сейчас кое-что скажу, — пообещал он. — Ага. Будь я кто-то другой, я бы сейчас ломал бы каждую [непеч. ] кость в твоем [непеч. ] теле, [непеч.]. Ты бы сейчас плавал в твоей собственной [непеч. ] крови, брат.

— Что ж, — сказал строго Джульен. — Раз ты решил выбрать такую манеру общения, то я вообще отказываюсь с тобой разговаривать.

С надменным видом он вернулся к чтению газеты. Кто-то засмеялся. Пристыженный, долговязый любитель ритмов неразборчиво что-то ворчал некоторое время, а затем, поднявшись и протиснувшись — не очень грубо, Джульен был почти одного роста с ним, и при этом нисколько его не боялся, и именно поэтому его лучше было оставить в покое — вышел на следующей станции.

Драматический этот диалог отвлек Юджина — слегка, но вскоре мысли снова стали разбегаться, и снова образ Санди возник перед глазами.

На Пенн Стейшн они сели в экспресс, следующий на север, и через два часа прибыли в маленький городок в нескольких милях к востоку от реки Гудзон — уродливое поселение, известное тем, что его облюбовали себе бывшие представители богемы, неожиданно разбогатевшие несколько лет назад.

Они спросили местного, где находится нужный им дом. Он не знал. Спросили следующего, и он тоже не знал. В конце концов, кто-то объяснил им, что искомый дом находился далеко от станции — мили и мили. Маршрутный автобус ходил, по слухам, в нужном им направлении, но предсказать, в котором часу он остановится у станции было сложно. К счастью вскоре выяснилось, что местная компания такси расположилась почти напротив станции, и большинство шоферов знали местность. Путешествие, как выяснили Джульен и Юджин, будет им стоить четыре доллара и пятьдесят центов.

В запасе у них было часа два, и они зашли в бар, примыкающий к станции — Джульен заказал себе виски, а потом еще, и еще несколько, а Юджин пил воду и кофе, а потом еще и чай.

«Я, когда выпью, играю очень плохо», — отмечает он в своем дневнике. «То есть, мне кажется, когда я играю, что получается замечательно. Но кажется так только мне — кроме тех случаев, разумеется, когда слушатели также пьяны, как я».

Такси, которое они абонировали, было старое и очень грязное. Местность вокруг не радовала глаз.

— Не нравятся мне такие места, — сообщил Юджин.

— Фермерская земля без фермеров, — заметил Джульен. — Привыкай, пацан.

Несколько толстых белых детей играли в софтбол на близлежащей лужайке. Пожарная станция закрыта, поскольку воскресенье. Иностранный скульптор владел землей, прилегающей к земле знакомой Марши — несколько акров влажной, неровной, травянистой и слякотной почвы, утыканной удивительно уродливыми скульптурами — напоминали сюрреалистическое кладбище, на котором похоронены были злые пришельцы с планеты Гуй (названной так в честь бельгийского города) — после смерти от странной и ужасной венерической болезни, которой они заразились у дракона, игравшего с ними плотски, где-то в районе Альфы Проксимы.

Джульен постучал. Знакомая Марши — худая, опустившаяся женщина лет сорока, открыла дверь и сказала «Привет!» не очень уверенно. И говорит — Вы, очевидно, Джульен. И Юджин. После чего она посмотрела странно на меня, или может быть сквозь меня.

Помню, я ничего толкового не ждал от этой встречи. Оказывается, я гораздо более прагматичен, и в гораздо меньшей степени идеалист, чем Джульен. Поэт отличается от других профессионалов вот чем — поэты используют повседневное, дабы обозначить и подчеркнуть вселенское, а все остальные обращаются ко вселенскому, дабы понять повседневное. Дом был большой, плохо спланированный, и стеснялся сам себя. Наличествовало немалое количество пространства, которое невозможно было никак использовать, и слишком мало было места, которое использованию подлежало. Пол в маленьком туалете был почему-то деревянный. Если учесть количество пьяных мужчин, булемических женщин, и избалованных детей, посещающих дом, удивительно, что в туалете не воняло. Но я отвлекаюсь.

Сам великий человек томился в гамаке позади дома. Я ясно различил его массивные формы.

Кто такой Живая Легенда — я знал. Зиния по нем с ума сходила, бедная. Я видел его фильмы. Некоторые считались классикой. Самые известные были те, в которых он изображал перманентно пьяного, или сумасшедшего, или и то и другое вместе. Сумасшествие очень легко изобразить на экране, но все всё равно считали, что парень гений. Не знаю. Даже Джульен, как я понял, проникся, типа, трепетом, когда Живая Легенда оставил гамак и, переваливаясь, направился к дому. На мой взгляд, он выглядел, как любой другой жирный, неизящно стареющий белый мужик в полу-остатвке, в полагающейся в таких случаях колониальной шапке, и все такое.

Он вторгся в дом. Оценил взглядом обстановку. Прошел, топая, к грубоотделанному дубовому столу в столовой (которая служила так же кухней и, иногда, гостиной), опустил свои три сотни фунтов в плетеное кресло (я думал, он его поломает к свиньям, но кресло оказалось крепче, чем я предполагал), угрюмо посмотрел сперва на Джульена, а потом на меня.

Он не поздоровался, не сказал привет или добрый вечер. Вместо этого, еще немного посмотрев угрюмо на Джульена, он сказал — Джульен Кински! — неприятным, хриплым фальцетом — я этот его тембр помнил по фильмам.

Джульен поправил его — Джей-Ти Керрингтон. Не Кински. Керрингтон.

Живая Легенда настаивал, что нет, Кински.

Кински. Я был уверен, что слышал это имя раньше. Да. Вспомнил. В конце пятидесятых или начале шестидесятых — знаменитая тогда банда, игравшая адаптированную для массового уха симфоническую музыку. Концерт Грига, например, играли четыре или пять минут. Сороковую Моцарта три минуты. Джульен Кински.

Живая Легенда улыбнулся слегка. Ты голоден, Кински?

Я сообразил, что он играет в жизни ту же роль, которую играл в известных своих фильмах, изображая для всех, кого видел, эксцентричность — или то, что является эксцентричностью в понятии масс. Моя соната заволновалась во мне и потребовала, чтобы я записал некоторые ноты. Образ Санди вернулся. Запах ее все еще присутствовал — у меня в ноздрях, и незаметно я понюхал пальцы, и… Белые женщины пахнут по-другому… Запах Санди был… Не знаю… Ни [непеч. ] я больше не знаю.

Джульен не выглядел раздраженным. Он сказал, что он в меру голоден. Сказал, что ничего не имеет против перекусить, если это не сложно.