– Если будешь шевелиться, жаба чернозадая, я тебе череп размозжу. А так поживешь еще.

Глаза эфиопа спрашивали: “Куда вы меня, злые люди, везете? Что я вам плохого сделал? Я же вас не трогал, я у вас ничего не украл, даже бранного слова в ваш адрес никогда не произнес. За что ж вы меня так, нелюди?”.

– Повернись мордой в пол, жаба чернозадая! – Григорий улыбался, и выражение его лица было жутким. На нем прописалась улыбка смерти. Крепкие белые зубы, время от времени проглядывающие в узкую и длинную щель рта, читались оскалом смерти. – Не гони, брат, а то еще ублюдки менты остановят. Вон там, за поворотом, они всегда на скорость вырезают.

– Да знаю я, – сбрасывая скорость, произнес водитель.

– Включи музыку.

Покрутив ручку настройки, Илья нашел классическую музыку.

– Не надо мне туфтень эту, лучше чего-нибудь повеселее. От скрипок понос может случиться, как от сырого мяса. – Скрипки сменились синтезатором. – Вот, пускай лучше это будет, пускай Пугачиха орет.

– Ты бы ее хотел трахнуть?

– Нет, слишком она жирная, свинья какая-то. А я к свинине равнодушен, меня от нее почему-то поташнивает.

– Мы с тобой, как евреи, свинину не едим. И мама свинину не любит.

– Лучше уж говядину.

– Говядина лучше.

Абеба слышал этот разговор. Он понимал все слова, но смысл разговора был ему еще непонятен.

«О чем говорят эти люди? Куда они меня везут? Зачем?»

Хмель от выпитой водки улетучился мгновенно. Абеба лежал, надеясь, что все скоро закончится, как страшный сон, как непонятное наваждение, и он опять станет самим собой, будет шататься по Москве, съездит в гости к своему корешу Сергею Дорогину. Тот его сытно накормит, хорошо оденет и, наверное, даст денег. Судя по всему, Дорогин сейчас богат, дела у него идут хорошо.

От этих простых мыслей Абебе стало немного легче. Ему показалось, что веревки уже не так сильно сжимают запястья рук и лодыжки ног, а жить с пластырем, хоть и противно, но можно. Единственное, что досаждало, так это грохот камешков о днище автобуса и колдобины, стыки плит, на которых микроавтобус подскакивал, и Абеба больно бился головой о днище.

Он попытался устроиться удобнее, перевернулся на спину, одна из картонных коробок смялась, голова оказалась на ней. Теперь он уже не бился головой об пол, картон был упругий, еще не успел окончательно примяться и немного пружинил. В общем, можно было жить и все, по его разумению, складывалось не так уж и плохо. Ведь случались с эфиопом переделки и похуже, а сегодняшний день пока напоминал приключение.

«Может, они хотят меня кому-нибудь продать? Что еще со мной можно сделать? Работник из меня никудышный… Наверное, хотят продать. Ну и хрен с ними! Выродки, нелюди, я им ничего плохого, а они меня…»

Абеба уже понимал, что его оглушили чем-то тяжелым, потому что голова болела.

"Наверное, заехали бутылкой” – пару раз Абебу били по голове бутылкой, однажды пустой, а однажды полной, чуть череп не раскроили.

Абеба тряхнул головой, и словно металлические шарики зашуршали под черепной коробкой, стуча друг о Друга, вызывая болезненные ощущения. От этой боли даже слезы навернулись на глаза. Абеба повернул голову лабок, слезы из глаз вытекли.

Григорий взглянул на жертву.

– Ну что, эфиоп?

Абеба дважды моргнул, показывая взглядом, что пока жив.

– Лежи тихо, скоро приедем.

«Куда приедем? – подумал эфиоп и вспомнил, что Сергей Дорогин послал его за цветами. – Да, да, за цветами для женщин. И деньги дал.»

Бумажки лежали в кармане рваных коротковатых брюк – три купюры. Абеба еще помнил ощущение денег в кончиках пальцев, помнил хруст и шорох купюр. В машине пахло цветами – нестерпимо сладко. Казалось, даже металл пропитался розовым маслом, и синяя краска, которой выкрашен салон изнутри, тоже.

– Надо будет машину потом помыть, – услышал он голос Ильи, – а то от бомжа вонь идет, словно его из канализации вытащили.

– Мы его отмоем. И горячей водой помоем, и холодной. Будет чистенький, будет, как лакированный, – сказал Григорий.

– Маме его покажем уже чистеньким, чтобы был как игрушечный. Здорово мы придумали!

– Еще бы! Она такого не ожидает. Я за ней завтра съезжу.

– Нет, я, – сказал Григорий.

– Поедем вместе.

– Давай.

Братья уже предвкушали увидеть радость на суровом лице матери. Даже в уголках ее глаз будет светиться ласка, а губы тронет нежная, признательная улыбка. Ведь дети приготовили для нее подарок.

– Наша мама молодец!

– Еще бы! – сказал Илья и опять взглянул на Абебу. Тот моргал, пытаясь сбить слезы. – Он плачет, – мечтательно произнес Илья, обращаясь к Григорию.

– Главное, чтобы в штаны не наделал, а то вони не оберешься.

– Слышишь, ты, эфиоп, брат беспокоится, чтобы ты свои штаны не обгадил. Не обгадишь? Моргни!

Абеба покорно моргнул, понимая, что лучше делать то, что говорят эти странные мужчины.

Глава 17

В больницу города Клина за последнюю неделю поступили два трупа, один из которых вдобавок не был идентифицирован. Дело приобретало серьезный оборот, местные власти взяли его под жесткий контроль. И от следователя Сергеева, которому поручили ведение дела, вышестоящее начальство требовало чуть ли не ежедневного отчета. У следователя голова шла кругом, он не знал, за что схватиться, в каком направлении вести поиски. Из всех многочисленных версий, которые он разрабатывал, представляла интерес лишь одна – убийство заведующего лабораторией и пациентки реанимационной палаты связаны между собой. Но выяснить эту связь, как ни пытался следователь, он не мог.

Полковник Терехов, с которым следователь Сергеев контактировал, предложил вариант, на первый взгляд банальный и простой.

Сергеев лишь передернул плечами, а в душе подумал:

"Тебе, полковник, хорошо. Живешь в Москве, этим делом не занимаешься, потому и даешь такие советы”.

Совет полковника Терехова на самом деле был прост: дать объявление по московскому и областному телевидению, показать портрет пациентки реанимации, трагически погибшей или, возможно, преднамеренно убитой, и попытаться таким способом узнать фамилию и имя девушки. Как могли, работники судмедэкспертизы, можно сказать, отреставрировали лицо Риты Кижеватовой, сделали дюжину снимков, один ужаснее другого. Сергеев выбрал лучший, на его взгляд, и шесть раз на протяжении двух дней фотография Риты Кижеватовой появлялась на экранах телевизоров.

Пошли звонки. Девушку узнали. Пришлось съездить в Москву и провести опознание.

– Да, это она, она, Риточка! Наша Риточка Кижеватова!

При жизни ее мало кто любил, но после смерти никто кроме как “нашей” и “дорогой” не называл.

На телефон райотдела пришло сообщение от Марины Николаевны Бахметьевой, жительницы Москвы, которая видела Риту Кижеватову на трассе, видела, как та садилась в машину к кавказцам.

Сергеев помчался в Москву. Он встретился с Бахметьевой, та рассказала все, что видела.

– Скажите, – спросил Сергеев, – Марина Николаевна, а почему вы все это запомнили? Даже номер записали.

– Ну, знаете ли, товарищ следователь, у меня зоркий глаз и цепкий ум. Слишком уж она была хорошенькая, чтобы с ней что-нибудь не случилось. И потом опасаюсь я, кавказцев.

– Не понял… – принялся уточнять Сергеев.

– Бывают такие люди, смотришь на них на улице или в метро и почему-то понимаешь, с ними обязательно что-нибудь произойдет, и обязательно плохое. Или под машину попадут, или ногу сломают…

Следователю стало немного не по себе.

– А скажем, взглянув на меня, Марина Николаевна, что вы можете сказать?

– Могу сказать, что у вас все в порядке.

– Ну спасибо, – обрадовался следователь.

– Но знаете что… – взяла за руку следователя Бахметьева.

– Что? – настороженно взглянул в глаза женщины следователь.

– Что-то и у вас на лице такое… Во всяком случае, будьте осторожны. При вашей профессии всегда надо быть настороже, наготове, так сказать. Держите порох сухим, товарищ следователь.