- Что это у тебя со светом? - спросил, когда Виктория встала заменить потухший на подоконнике свечной огарок, - свечки пользуешь? Экзотикой балуешься?
- Свет после десяти выключают.
- А зачем?
- Скоро поймешь, - голос стоящей у окна Виктории подернулся рябью хрипотцы.
- А если без загадок?
Она стояла вполоборота, в своем длинном вязанном платье, волочащемся по полу, с серыми кругами под мышками, как была босиком, и спокойно смотрела на меня; ее взгляд проводил не прямую, а округлую параболу места, и моя душа, выпроставшись из тела, побежала по спине моста ей навстречу, разбрасывая и готовя распахнутые руки для объятий. Виктория еще раз внимательно вгляделась, устала вздохнула и, потянувшись, стала стягивать свое узкое в груди платье через голову. С закружившейся головой я упал в зияющую пропасть ее светящейся наготы, упиваясь линиями, которые некогда жаждал ласкать мой жадный взгляд, прелестно изогнутые, головокружительные, как высота… Качнувшись, она сделала шаг вперед, и я сказал:
- У тебя что - эксгибиционизм, мания обнажаться?
Не отвечая, она опустилась на колени и протянула вперед руки.
- Я хочу поцеловать твои ноги, душа моя, я хочу, - прошептала Виктория голосом, в котором мне почудилась насмешка.
- Иди к черту, дура, - на выдохе пробормотал я и с опаской, на всякий случай, засунул ноги поглубже под тахту.
- Дурачок, я тебя любила когда-то, неужели ты не понял?
- Хватит, хватит, и так я уже здесь.
- Что ты боишься, хуже не будет, нам никуда не деться, ну пусти меня.
- Кто ты?
- Я - изгойка, мы - изгои, перестань говорить.
- Нет, - я жестко схватил и отвел ее руки. - Я тоже тебя любил когдато, разве ты не знала? - и оттолкнул ее от себя.
- Ну и дела, - прокряхтел сзади проклятущий попугай.
- Я сверну ему шею, - прошептал я, глядя на горестно застывшую на коленях Викторию.
- Не надо, - почти беззвучна прошептали губы, - он не ты, он добрый.
- Пусть заткнет пасть, - нарочито недовольно, скрывая под ворчливой пеленой трепещущий пух смущения, проговорил я и, отвернувшись, скинул на пол мягко плюхнувшегося кота с разноцветными глазами, то есть кошку, Кунигунду, так похожую на великого поэта, в которого я утром запустил массивную трость.
- Оденься.
Когда я опять повернулся, Виктория в своем вязанном платье сидела, забравшись о босыми ногами на подоконник и раскладывала перед собой шелестящие карты.
- Ты что - ведьма, гадалка? - и виновато, жалостливо добавил: - Я устал сегодня, под дождь утром попал, прости, совсем без сил.
- Ладна, не капризничай, я. все поняла, - она вгляделась и безмерно спокойными сухими глазами посмотрела на меня. - Иди помойся, я тебе пока постелю. И снимай брюки, я их зашью. Подожди-ка.
Она подошла, наклонила мне голову и, поискав в волосах пальцами, вырвала с темечка один звякнувший стрункой волос.
- Это еще зачем?
- Ванная в конце коридора. Вода только холодная, у нас по неделям: неделя холодная, неделя горячая, горячую остужать приходится. Захочешь сменить воду в аквариуме, дверь рядом.
- Что? - не понял я.
- Пи-пи мальчику захочется, - засмеялась она, - дверь рядом, на пальцах объяснить?
- Идиотка.
Когда я вернулся, постель, застеленная белым хрустящим крахмальным бельем, была готова; Виктория сидела на маленьком стульчике и возилась с картами.
- А ты где будешь спать? - опросил я, быстро скидывая вещи на стул! и забираясь под простыню.
- Я никогда не сплю.
- Совсем?
- Да.
- И все так?
- Почти.
- И никогда не ложишься? - спросил, устраиваясь поудобней, засовывая руку под подушку.
- Иногда ложусь и лежу с открытыми глазами, но ты пока будешь спать.
- Только ты кошку мне в постель не пускай, - деревенеющим языком пробормотал я, - она мне не симпатична. - И закрыл глаза.
Уже засыпая, почти провалившись в рыхлую целину дремоты на последнем касании, я приподнялся, бросив взгляд на колдующую над картами Викторию, и спросил:
- Я тебе говорил, что ты вылитая Боттичелевская мадонна?
- Говорил.
И успокоенный рухнул на подушки и мгновенно уснул. Спал я мертвецки. Наглухо заколоченный в черный ящик ночного сна, обычно хрупкого и беспокойного, а теперь сплошного, как гроб, с почти невидимыми щелями, сквозь которые только иногда мне что-то мерещилось. То казалось, что по комнате ходит Виктория в своем длиннополом платье с кругами пота под мышками, шепча что-то бескровными губами, на одном плече у нее сидит говорящий попугай Федька, который заговорщицки кряхтит: "Выгнать хама взашей, будьте любезны. Выгнать как и не было", а сидящий на другом плече кот, то есть кошка, утвердительно и благосклонно урчит, то зажмуривая, то открывая разноцветные глаза. Не осознавая себя, я неодобрительно заворочался, накрылся простыней с головой, но к оставшейся щели припал глаз сержанта милиции Харонова, глаз, как бабочка на булавке, насажанный на длинную блестящую спицу, подморгнул и сказал: "А вы знаете, что на Mapсе растут не яблони, а груши-мичуринки?" Затем на край постели присела Виктория, потрогала губами лоб и сказала: "Ты не удивляйся, что я не сплю. Здесь у всех бессонница. Даешь производственный план. Чтобы время не пропадало. И вместе со сном и память исчезает. Через год никто ни о чем не помнит, будто вечно здесь живу. Заразы". С непонятным омерзением оттолкнул я ее рукой и неожиданно для себя поплыл, перемещаясь в полом пространстве по закону звуковой волны, тонких переливов всхлипывающей флейты, которую держал в руках маленький карлик-флейтист в островерхой шапке с бубенцами: я парил над ним, точно голубь вокруг свищущего голубятника, кругами поднимаясь над спящим в голубом тумане плоским городом-миражем, пока наконец не зацепился болтавшейся брючиной за острие Адмиралтейского шпиля. Брюки треснули зигзагообразно, беззвучная молния ящеркой пробежала за горизонт, затем непонятным образом заползла мне в рот и, закручиваясь сверлышком, впилась в десну последнего зуба мудрости, что остался с незапамятных времен. Десна раздулась, внутри нее бился пунктир пульса, и проснулся я от нараставшей кругами невыносимой зубной боли, словно в просверливаемую дырочку вставляли сверла все большего диаметре и разного цвета, взятые со стеклянных стеллажей выставки, охраняемой простушечкой с отвинчивающимися грудями.