Дело Дрейфуса
Очень быстро многочисленные отпрыски еврейских фамилий бросились на штурм военной карьеры, возможность которой во Франции была для них открыта. После 1880 года «в пропорциональном отношении» среди студентов Политехнической школы их было в десять раз больше, чем христиан. Что касается офицерского корпуса, то в 1894 году в нем насчитывалось около одного процента евреев (более 300 на 40 000), и Дрюмон выражал свое возмущение тем, что Леви были там более многочисленными, чем Мартены. Именно поэтому целью первой атаки «La Libre Parole» в мае 1892 года были эти потенциальные предатели, поскольку офицер-еврей по определению был «офицером, без зазрения совести торгующим секретами национальной обороны» (именно здесь заключалась причина серии дуэлей, о которых мы уже говорили). Безусловно, значительное количество офицеров-католиков разделяли это убеждение, кроме того нет сомнений, что Дрюмон не был совершенно неправ, когда утверждал, что «у огромного большинства военных существовало чувство инстинктивного отвращения к сыновьям Израиля», Некоторая, часто упоминаемая симпатия, которую внушал капитан Альфред Дрейфус своим собратьям по оружию, должна оцениваться именно в этом свете, а его привычка говорить о своем «эльзасском сердце» (никогда о своем «еврейском сердце») ничего не могла в этом изменить.
В том, что касается полицейских истоков этой драмы, то справедливо, что, не делая рискованных предположений, «невозможно установить точно, в какой мере тот факт, что Дрейфус был евреем, заставило чашу весов склониться против него». Но об этом можно судить начиная с того момента, когда в ноябре 1894 года эта история выплеснулась на страницы газет, и вплоть до самого ее конца. Самое главное уже было сказано в двух словах Теодором Герцлем, который будучи журналистом присутствовал на процессе и на церемонии разжалования: «Они не кричали «Долой Дрейфуса!», но «Долой евреев!»
Но если эти они, т. е. французы, в этот единственный раз проявившие почти полное единодушие, кричали подобным образом, то причиной этого было патриотическое возбуждение, вызванное прессой, настроенной генеральным штабом и к тому же вынужденной загладить то, что ранее ее субсидировали еврейские соблазнители РеЙ-нак, Корнелиус Герц и Аргон. Только таким образом можно объяснить тог «необычайный страстный интерес», который, по словам Гер-цля, вызвал этот процесс. Весьма невелико было число тех современников, кто не впал в антисемитское исступление этих недель. Среди них был военный хроникер газеты «Figaro» Сен-Жене, писавший:
«Итак, прежде чем его предадут суду, я еще раз заявляю, что все это безумие. Дрейфус ничего не значит, этот процесс ничего не значит. Серьезным является тот спектакль, который мы устроили для всей Европы… »
Будущий маршал Лиотэ, который также говорил о «позоре, выставленном напоказ перед заграницей», выразился еще более жестко: «Как нам кажется, здесь можно заметить давление так называемого общественного мнения, или, скорее, мнения улицы, черни, которую часто подстрекают со стороны. Эта толпа кричит «смерть ему», ничего не имея против этого еврея, только потому что он еврей, а сегодня антисемитизм зантиет ведущие позиции; точно так же сто лет назад они кричали: «Аристократов на фонарь».
Впоследствии из этих криков Эмиль Дюркгейм извлек старую и горькую мораль: «Часто самые отверженные играют роль искупительных жертв. В этом понимании меня убеждает и то, каким образом в 1894 году было воспринято решение на процессе по делу Дрейфуса- Это был взрыв ликования на бульварах. Как большой успех отпраздновали то, что должно было стать общественным трауром…»
Таковы были страсти, связанные с делом Дрейфуса. Его перевод сначала в военную каторжную тюрьму на острове Ре, а затем на каторгу на острове Дьявола возбудили еще некоторые волнения и взрывы радости, но с лета 1895 года его имя стало погружаться в забвение так быстро, что его брат Матье, никогда не терявший надежды, распространил осенью 1896 года ложную новость о его побеге для того, чтобы преодолегь всеобщее безразличие. Что же касается собственно дела Дрейфуса, то оно началось лишь через три года после суда, в ноябре 1897 года. Именно тогда Франция дала всему миру зрелище холодной гражданской войны в связи с участью одного еврея. Ранее суд, который оставил французских евреев пассивными, но потрясенными, и побудил к активным действиям евреев других стран, а также подтолкнул Герцля к написанию «Еврейского государства» и созыву первого сионистского конгресса. Этот конгресс собрался в Базеле летом 1897 года и в свою очередь способствовал рождению ужасного мифа о «Сионских мудрецах», также созданного в Париже, этой гигантской лаборатории всевозможных мод и идей.
Итак, начало Дела относится к ноябрю 1897 года, а завязкой послужило установление настоящего предателя, а именно майора Эстергази. Две недели спустя «Figaro» опубликовала знаменитые письма, в которых этот офицер демонстрировал свою патологическую ненависть к Франции. Поскольку Эстергази не был евреем, лишь группа «интеллектуалов» поверила в его виновность. Политические круги, для которых предательство Дрейфуса стало догмой, продолжали обвинять евреев, эту «таинственную оккультную силу, достаточно могущественную для того, чтобы навлечь подозрения на тех, кто будет руководить армией в день, когда ей придется выполнять свой великий долг» (парламентский запрос Альбера де Мена); нескольким несогласным или потрясенным депутатам министр юстиции Жорж Лебре позднее посоветовал «заглянуть в их избирательные округа». Басня о «еврейском синдикате», владеющем всем золотом мира, уже прочно укоренилась в общее гвенном сознании.
Следующей кульминацией стало выступление Золя («Я обвиняю») и его осуждение судом присяжных, оправдание Эстергази и арест его обвинителя полковника Пикара. Ничто не могло опровергнуть веру в виновность Дрейфуса большинства французов. С января 1898 года они проявляли эту веру с помощью антиеврейских демонстраций и беспорядков, в то время как благонамеренное общество требовало от газеты «Figaro» увольнения ее директора дрейфусара (сторонника Дрейфуса) Фернана де Роде. Приведем также эмоциональный комментарий Дрюмона: «Почему снобы, немцы, англичане, итальянцы, иностранцы, метисы за Дрейфуса? Почему все те, кто против Франции, или имеющие какие-то пятна, язвы, умственные аномалии, моральные уродства, почему все они за Дрейфуса?»
Противоположная позиция международного общественного мнения в значительной степени определялась влиянием двух международных сил, изначально выступавших на стороне Дрейфуса с одинаковым убеждением, если не с одинаковой страстью: одну из них составляли монархи, прекрасно осведомленные о невиновности Дрейфуса берлинским и римским дворами, вторую – евреи, занимавшие эту позицию по более эмоциональным причинам. Трудно дать адекватное описание силы чувств, вызванных этим делом, в международном масштабе. Непосредственный свидетель Леон Блюм сравнивал дело Дрейфуса с Великой французской революцией или с войной 1914-1918 годов.
Основная кульминация и великий поворотный пункт в деле Дрейфуса датируются летом 1898 года, когда были обнаружены фальшивки, сфабрикованные для подкрепления обвинения: главный фальсификатор полковник Анри во всем признался и подтвердил свое признание самоубийством. Тридцать пять лет спустя Леон Блюм писал: «Я не думаю, что за всю свою жизнь мне удалось испытать более сильное потрясение». Преобладающая часть французской элиты, писатели, профессора университетов извлекли должные выводы и присоединились к славным борцам первого призыва, среди которых наиболее известны Шерер-Кес-тнер, Бернар Лазар, Люсьен Герр. В политических кругах многие депутаты также «изменились по малодушию», как иронически писал Анатоль Франс. (Между прочим, дрейфусаров также преследовала мысль о вековом заговоре, а именно о заговоре иезуитов.) Пересмотр дела Дрейфуса стал неизбежным. Но антидрей-фусарский лагерь не считал себя побежденным: если и имели место фальсификации, то это были патриотические фальсификации, а Анри – это мученик, заявили Моррас и Дрюмон. В подписной кампании по сбору средств на памятник Анри приняли участие пятнадцать тысяч человек. Среди подписчиков были шестьдесят девять депутатов и четыре сенатора, а также Морис Баррес и Жан Лоррен, Жил и Пьер Луис, Франсуа Коппе и Поль Валери (3 франка, «не без раздумий»),