Иногда возникали казусы. Рязанов, отвечая на вопрос журналиста, как он оценивает отъезд артистов из России в Израиль, заявил: “Никакой крупный актер сюда не поедет… Актеры из России не уезжают. И русский писатель сюда не поедет”.
Обиделся М.М.Козаков. Ответил в газете “Время”. Упрекнул Рязанова в бестактности, в том, что он “повел себя, мягко говоря, не совсем корректно по отношению к своим коллегам из России, ныне живущим здесь. Начал расставлять отметки, определять степень крупности и вообще учить жить”. Потом Рязанову на каждой пресс-конференции пришлось высказываться по этому поводу. Например, 19 февраля:
“Я испытываю к Козакову сложное чувство. Крупный актер и режиссер… Миша уязвлен. Приезжают Хазанов, Гердт, собирают огромную аудиторию. Он считает — отбивают хлеб. Он считает — здесь, в Израиле, русский язык постепенно исчезнет. Поэтому мы здесь не ко двору. Считает — необходимо ввести квоту на приезжающих, ввести большие налоги на антрепренеров. Совковая идеология, он ведь Феликса Эдмундовича Дзержинского играл”.
Когда меня спрашивают, говорил Рязанов, почему я не уезжаю из России, я отвечаю словами Анны Ахматовой: “Долг русского интеллигента — быть со своей родиной!”
Меня эта “дискуссия” расстроила. Негоже, думал я, русским интеллигентам опускаться до подобной перепалки.
Беда в том, — и тут Козаков был прав, — что конкурируя за кошельки олимов, гастролеры перекрывали денежный кислород друг другу. Но не о “квотах” следовало беспокоиться. Импресарио, организаторам гастрольных туров следовало бы перенять опыт детей лейтенанта Шмидта и договориться о разделе гастрольного времени. Но не получалось. Каждый действовал на свой страх и риск. Лишь бы заработать побольше. Страдали от этого и артисты, и публика, да и сами импресарио.
Кстати, об импресарио. Послушаем Шему Принц: “В Израиле для того, чтобы стать импресарио, достаточно получить разрешение на этот вид деятельности. Поэтому многие считают, что гастрольный бизнес — самая удобная и легкая халтура, дающая возможность быстрых заработков. Как рассуждают многочисленные импресарио, которые за последние несколько лет выросли как грибы после дождя? Если я в Союзе дружил с актером Б., почему бы мне по-дружески не пригласить его сюда? И ему польза, и мне заработок.
Сказано — сделано. Актер, поверив на слово приятелю, приезжает, не подписав никакого контракта, и… только тогда “импресарио” начинает думать, что же с ним делать…
Можно, к примеру, поселить его у себя дома. Лариса Голубкина в одной комнате, хозяйка с мужем в другой, их дети и собака — в третьей… Не “Хилтон”, конечно, но ничего — мы же свои люди! Теперь надо что-то придумать с залами, ах, да, еще билеты напечатать и распространить…
Калягин мне жаловался, что когда он приехал на выступление, народ собрался, а зал — заперт. Полчаса бегали, искали, кто бы мог открыть дверь. Билеты были отпечатаны на целлофане, без номера, без места. Голубкина приходила и плакалась, что сидит без гроша. Я у нее спрашиваю: как же Вы согласились приехать без договора, без контракта? А она отвечает: импресарио меня так уговаривала, говорила, Вы приезжайте, повыступаете, попоете, а я Вам дам денег… Вот и “повыступала” — пришла ко мне полуголодная. И это в такой стране, как Израиль!
Впрочем, продолжала Шема, этим “импресарио” глубоко плевать на страну, плевать на ее законы и порядки — они перекупают актеров, обманывают друг друга, отбивая чужой хлеб, мошенничают с билетами”.
В феврале началась битва, которая продолжалась пять с половиной лет и которую я, если и не проиграл вчистую, то во всяком случае не выиграл. Битва за вежливость. Буквально с первых моих посольских дней посыпались жалобы на грубость консульских работников. Не всех, но почти всех. Состоялось довольно бурное собрание. Дипломаты оправдывали себя, апеллируя к известному принципу: “Их много, а я одна!” Действительно, “их”, то есть людей, часами стоявших в очереди перед консульством, было много, очень много. И были они взвинчены, шумливы, часто грубы. Вступал в силу третий закон Ньютона: грубость одной стороны провоцировала грубость другой. И все-таки я настаивал на другом принципе: “Клиент всегда прав!” Тем более, что очереди — это наша вина. Со временем очереди стали меньше, обстановка разрядилась. Но мне так и не удалось перебороть этакое дипломатическое высокомерие, взгляд сверху вниз, которые чувствовали посетители консульства. Теперь я знаю это. Тогда не знал и был полон оптимизма.
Запомнилась встреча с репатриантами в Хайфе. В Израиле говорят: “Иерусалим молится, Тель-Авив развлекается, Хайфа работает”. Большой красивый, как бы сбегающий с горы Кармель к Средиземному морю город. Порт со всеми прелестями бурной припортовой жизни. Развитая промышленность. Единственное в Израиле метро, точнее, даже не метро, а пробитый в скале туннель, по которому вверх и вниз ходят вагончики (нечто вроде фуникулера под землей). Университет, расположенный в двадцатипятиэтажном небоскребе, построенном по проекту знаменитого бразильского архитектора Оскара Нимейера. Великолепный политехнический институт (Технион).
Кстати, участок земли, на котором построен Технион, был в свое время куплен на деньги российского промышленника В.Высоцкого. Когда в 1924 году Технион открылся, в нем был только один факультет (строительный), на котором 6 преподавателей обучали 18 студентов. Теперь это институт мирового класса. На 19-ти факультетах (в том числе — аэронавтики, компьютерного программирования, биомедицинской технологии) учатся более 10 000 студентов.
Зал “Бейтену” (“Наш дом”), в котором меня принимали, был набит битком. Городское начальство. Оркестр. Приветственные речи. Два с половиной часа отвечал на вопросы. Обо всем и еще немножко…
После встречи дал интервью Инне Стессель из “Новостей недели”.
— Считается, что самые заядлые спорщики в мире — французы. Но тот, кто знает израильтян, так не думает. Дух противоречия, похоже, у нас в крови. Не зря же говорят: два еврея — три мнения… Тем удивительнее было то единодушие, с которым в израильском обществе встретили назначение Бовина послом Союза. Удовлетворение высказывали и политики, и обыватели — “газетных тонн глотатели”, и репатрианты. Последние восприняли весть с таким энтузиазмом, словно из нашей, олимовской среды, неподкупный защитник алии попал наконец в Кнессет. А.Е., вы знали о том, что к вам здесь так хорошо относятся?
— В какой-то момент я даже стал опасаться, как бы такое отношение не помешало моему назначению — некоторым в Москве не так уж хотелось угодить Тель-Авиву…
— Кстати, в минувшие годы в Союзе к политическому обозревателю Бовину относились тоже как-то по-особому. Хотя вы, А.Е., с 1963 года были в аппарате ЦК КПСС и, объективно говоря, являетесь одним из ваятелей эпохи — от Хрущева до Горбачева.
— Я никогда не открещивался от своего участия…
— И тем не менее Бовин, убежденный коммунист, всегда воспринимался как человек, по своему психофизическому складу чуждый лукавым партийным бонзам. Можно сказать, мы: Бовина читали “между строк”. А евреи, не избалованные объективным отношением к себе со стороны системы, испытывали к вам еще и благодарность. Ведь вы не скрывает или почти не скрывали, что вам претит однозначная и проарабская направленность советской политики.
— Вы хотите объяснить и оправдать хорошее ко мне отношение израильтян? Думаю, все очень просто — я старался быть искренним. И когда заблуждался, это было искреннее заблуждение. Что же касается моей позиции, она никогда не была ни проарабской, ни произраильской. Я всегда ставил и ставлю во главу угла интересы своей страны. Моя позиция пророссийская.
— До этого вы бывали в Израиле?
— В 1979 году я возглавлял делегацию советской общественности. Официальных отношений между нашими странами не было, но существовала традиция — в День Победы 9 мая наносились такие визиты… Помню, тогда у меня было четыре телохранителя. Вот как меняются времена: сегодня я посол, и никаких телохранителей…