Транссибирский экспресс – это своего рода анклав на колесах. У него свои, обусловленные неповторимой спецификой Дороги, правила и законы. Садясь в этот поезд в начале маршрута, пассажиры до конца пути не переводят стрелки своих часов на местное время. хотя состав прорезает семь часовых поясов. И делают это, лишь прибыв к месту назначения. Но есть один день в году, когда, не сговариваясь, все пассажиры на протяжении семи часов трижды вынуждены фиксировать свое движение во времени, как фантастические путешественники из мира парадоксов Эйнштейна. Этот день – Новый год.
Мы выехали из Ворошилова числа 26-го или 27-го декабря. Новый год застал нас где-то в Центральной Сибири. По какому времени его встречать? На наших часах время было дальневосточное – вот мы и начали новогоднюю трапезу за 7 часов до москвичей или харьковчан.
Через несколько часов повторили – по времени местному (скажем, новосибирскому). А еще спустя часа три-четыре – по московскому.
Конечно, по этому принципу можно было встречать его затем по международному, еще позднее – по американскому… Но пассажиры транссибирского – патриоты и так далеко не заезжают.
Однако и без Европы с Америкой поезд забрался в такую бесшабашную пьянь, что порой казалось: он и сам шатается от хмельного перебора.
На весь состав, должно быть, лишь машинист вынужден был оставаться трезвым, как стеклышко, да и в этом хотелось усомниться. Но что сто процентов наших попутчиков были пьяны вдрабадан – за это могу поручиться, как за себя и за Ивана.
Какой, все же, ветер гулял в голове у нас – 26-летних женатых мужчин (а один был уже и отцом)! За семь часов непрерывного пира мы, разживаясь (уж не помню, где и как) все новыми бутылками горячительного, катастрофически опустошили собственные тощие кошельки и к моменту, когда в вагон вставился наш молдаванин со своим мешком разносолов, у нас с Иваном Харитоновичем оставались считанные рубли.
Прошу не воспринимать эти два последних слова за метафору или гиперболу – проспавшись после многочасовой попойки, мой спутник вызвал меня в тамбур и спросил напрямик:
– Слушай, у тебя остались какие-то деньги?
Я стал выворачивать карманы, считать. Он, оказывается, подобную процедуру уже проделал – и опешил: денег почти не было. Как ни дико сейчас покажется со стороны, мы такими подсчетами до сих пор не занимались: в вагоне-ресторане то один рассчитывался за обоих, то другой, на станционных базарчиках покупали у бабок всяческое съестное тоже попеременно – и каждый, видя, что свой кошелек тощает, втайне надеялся на другого… Теперь надеяться стало не на кого: из самых дальних кармашков было все извлечено до копейки – денег почти не осталось! В оставшиеся четыре дня пути мы были обречены на самую жестокую голодуху!
Вокруг нас по-прежнему царила атмосфера доброжелательного к нам уважения, каждый из нас по-прежнему оставался "товарищем младшим лейтенантом", невозможно было и помыслить о том, чтобы признаться в нашем дурацком легкомыслии кому-нибудь из окружающих нас солдат, а офицеров в солдатском вагоне, кроме нас – и тоже мне "офицеры"!- ни одного не было, не у кого и взаймы попросить… Признаюсь, что я бы все-таки попробовал, но Иван оказался человеком немыслимой гордыни – он мне прямо-таки приказал: "Не смей!" – и я подчинился.
В вагоне продолжали пить-есть, опохмеляться и закусывать, но мы, как и положено степенным, серьезным младшим лейтенантам, "завязали", ссылаясь на то, что-де "хорошенького понемножку". В силу обуявшей
Харитоновича гордыни, надо было скрывать финансовую катастрофу, создавать видимость нормального, солидного течения жизни. И мы продолжали делать вид, что по-прежнему ходим обедать в вагон-ресторан, а сами где-нибудь в тамбуре промежуточного вагона выстаивали часа полтора, украдкой жуя кусочки купленного на последние копейки хлеба – право, в день не более пресловутой
"блокадной" нормы
А вернувшись в свой вагон, были вынуждены, ничем не выдавая своего лютого голода, еще и наблюдать, как наш бывший однополчанин, разложив свои "кулацкие" харчи по столику в нашем отсеке (он, как на грех, устроился именно возле нас!), поглощает пахучее сало, какие-то пампушки, пирожки, рыбу, вяленое, жареное, пареное, – да еще и приговаривает: "От вкусно!" Впрочем, мы ведь "ходили в ресторан", и юному молдаванину даже в голову не приходило нас угощать.
В какой-то момент, когда он вышел, я шепнул Ивану: "Слушай, ну, давай я его. попрошу…" – Эх, как сверкнули шляхетским гонором турецко-запорожские очи моего друга (я нигде еще, кажется, не обмолвился, что он был похож на атамана Сирко с харьковского варианта знаменитых репинских "Запорожцев" – там этот атаман диктует писарю знаменитое письмо турецкому султану)!
– Не смей! Даже не думай! – шикнул он на меня с таким остервенением, что я мысленно наступил на горло собственной песне.
Между тем, наши ресурсы иссякли окончательно, а ехать оставалось еще три дня. И вот – в эти три дня – мы с Иваном – два здоровых лба с высшим образованием и офицерскими погонами, но без мозгов – _совсем ничего не ели! Ни синь-пороха! Ни маковой росинки!_
Только прихлебывали пустой несладкий чай.
О продлении наших мук позаботилась еще и железная дорога: поезд опоздал на пять часов!!!
Но вот, наконец, наш состав медленно подошел к перрону Южного вокзала. Мы вышли. Голова кружилась – и от волнения. и от голода
(неизвестно, от чего больше). По перрону бежали мои любимые и родные, о встрече с которыми мечталось и в долгие ночи на дальних и ближних постах, и – когда, согнувшись над жарким котлом, чистил длинным ножом присохшую кашу, и на полевых учениях, и в эти сытые ли, голодные, пьяные или трезвые десять суток вагонного. плена.
Набежали, накинулись с объятиями и поцелуями жена Инна, двоюродная сестра Света, мой друг Фима, ставший ее мужем, наш общий друг Ленька Сержан… Впереди нас всех ждала долгая, прекрасная и мучительная жизнь, подробностей которой мы не могли разглядеть даже в самых вещих снах.
Глава заключительная.Судьба солдата в СССР
После первых поцелуев и объятий все направились к трамваю. Мы с
Инной поотстали, Иван деликатно шел в сторонке. Еще возле вагона на мой вопрос: "А где же мои родители?" – Инна мне ответила:
– Сейчас расскажу, не волнуйся…
И вот теперь сказала:
– У папы – инсульт. Он лежит в параличе. Мама все время с ним и потому не могла тебя встретить.
Чудес не бывает. Если человека долго и медленно убивать – он не выдержит и погибнет. Наши родители были только двумя в нескончаемом ряду жертв режима, установление и укрепление которого было делом и их слепого и восторженного участия. Да ведь и каждый из нас поддерживал его уже и тем, что не протестовал…
Вернувшись из лагеря не старым еще, 54-летним человеком, отец, окрыленный полной гражданской и партийной реабилитацией, вознамерился вернуться к преподаванию политэкономии.. Он отправился на прием к могущественному идеологическому боссу областного масштаба, секретарю Харьковского обкома по агитации и пропаганде
Андрею Даниловичу Скабе:
– Я надеюсь, что вы поспособствуете моему возвращению к преподавательской работе.
Скаба смотрел на посетителя оловяным презрительным взглядом жидоеда.
– Возвращайтесь, кто вам мешает? Подавайте документы на конкурс, комиссия рассмотрит их общих основаниях…
– Но вы же понимаете, что я не по своей воле был оторван от преподавания на двадцать лет. Без поддержки партийных органов – кто пойдет мне навстречу?
– Поддержки не обещаю, обком не может вмешиваться в работу конкурсныз комиссий, – отрезал Скаба. Оба собеседника прекрасно знали, что это ложь. Вмешательство в академические дела, а уж особенно – в работу кафедр общественных наук, было одной из главных особенностей партийной политики и практики "на идеологическом фронте". Вчерашний зэк, да притом и еврей, никак не мог рассчитывать на успех без обкомовской "руки". Пришлось отцу искать работу в проектных организациях, то есть вернуться к тому поприщу, на которое он был вытолкнут после краха своей академической карьеры в 1937 году.