Маяковского) "пробковым матом" Показывая указательным пальцем на землю перед будкой, он спрашивал меня, дрожа от ярости всем своим осанистым телом:

– Это… Это… Вот это… – что?! Что это?! Да: это?! Да!!!

– Это – листочки, – смиренно и правдиво отвечал я, опасаясь, как бы могущественный полковник на почве своего справедливого гнева не отменил к чертовой бабушке результаты моих успешно сданных экзаменов.

– …твою мать! Я сам вижу, что листочки! А почему они здесь лежат?!

– Только что нападали, товарищ полковник, немедленно сейчас же подметем! – браво отвечал я, хватаясь за метелку.

– Убрать немедленно! Вернусь – проверю! – кричал полковник и шел в свой танкистский штаб. На обратном пути вся сцена повторялась. Не зная, когда именно он появится, мы по очереди дежурили на улице с веником в руках, демонстрируя непрерывный рабочий ритм: деревья без отдыха роняют листву, а мы без отдыха ее метем… Но полковник все равно орал и матерился.

Ближе к вечеру 7 ноября, в первый день праздника, приехал на мотоцикле майор Емельянов. Остановился перед закрытыми воротами, посигналил. Я выскочил, распахнул ворота, подождал, пока он проедет, потом закрыл… Буквально через минуту майор вернулся – и опять дудит, уже с внутренней стороны ворот. Только лишь я выпустил его, только закрыл ворота – он снова вернулся и снова сигналит. При этом хохочет надо мной: я-де спать тебе не дам!

Тут случился презабавнейший казус. Открываемые и закрываемые ворота издавали довольно противный прерывистый присвист. Вдруг из штаба вышел дежурный по танковому полку, за ним – еще кто-то…Они вглядывались и вслушивались, обратив в сторону ворот встревоженные лица. Ворота присвистнули опять.

– А-а-а! Вот в чем дело! – озаренный какой-то неожиданной догадкой, завопил офицер. – Это ворота скрипят! А мы там, в штабе, думали, – принялся он объяснять мне, – что это по радио передают сигналы точного времени, и перевели стрелки на часах. В это время слышим: опять "сигналы"! Потом – опять! У нас глаза на лоб полезли!

Здесь засигналил уже майорский мотоцикл: начальственный проказник опять требовал открыть ему ворота – и хохотал при этом до слез.

И ведь ничего не поделаешь: он в своем праве ездить, когда и где захочет, а притом остается мне прямым начальником!

Да, намучились мы в этом "легком" наряде: "посачковать" не удалось.

(Кстати, об этимологии сленгового значения слова сачок ( т. е. бездельник, лентяй, лодырь, стремящийся отлынивать от любой работы).

Когда-то один молодой человек, курсант военно-авиационного училища, ходивший к нам домой с явным прицелом на мою сестренку, но ей никак не нравившийся, расшифровывал это слово как аббревиатуру:

"Современный Авиационный Чрезвычайно Обленившийся Курсант", Однако слово сачок употреблялось не только в авиавойсках и применительно не к одним лишь курсантам. Да ведь есть у этого слова и прямое значение: "инструмент для ловли бабочек, стрекоз и других летающих насекомых". Думаю, в этом-то и секрет. В сознании людей грубого физического труда такая ловля – занятие несолидное, легкомысленное, предназначенное для лентяев. Отсюда и переносный смысл, и глагол

"сачковать" (отлынивать от работы).

Со мною вместе были тогда Матуша-Веснин, Петро Попович… И в самом деле "Застава богатырская", как на знаменитой картине русского художника. Не знаю, кто из нас больше подходил на роль Ильи Муромца, кто – на роль Добрыни Никитича… Один Попович очевиден, хотя и не

Алеша… Все мы трое – сачки страшные, не зря нас Пупин костерил.

Еще и мало досталось. Ведь так всех листьев с земли не убрали.

Разгильдяи. Рассвистяи.

Глава 40.Пилорама

Командование полка решило построить новые учебные классы. Для строительства понадобились доски. Дешевле всего обходилось собственное их производство: группу солдат отправили в командировку на станцию Голенки, где была пилорама. Ребята распускали там на доски лес, привезенный по железной дороге, и уже готовый тес возили в Чернятино на машинах полка. Большинство в этой группе составляли солдаты из взвода связи – ближайшие коллеги "разведчиков": у нас ведь даже комсомольская организация была общая, и я был ее комсоргом.

Хозяйственные работы в командировке, на выезде, считались большим везением: на время солдат избавлялся от муштры, жил не по уставу внутренней службы, а почти что вольно, без регламента, – как на

"гражданке". До нас доходили слухи, что хлопцы там, на пилораме, довольны жизнью.

Время от времени из полка за досками снаряжали машину, сопровождаемую кем-то из офицеров. Однажды это поручили старшему лейтенанту Ложкину – хулиганистому, бесшабашному парню, бывшему фронтовику, начавшему войну шестнадцатилетним подростком в родном

Сталинграде. Говорили, что здесь в бомбежке погибла его мать, он прибился к какой-то части, дошел с нею до Берлина, да так и остался в армии. Как и многие фронтовики, пил без меры и удержу.

Голенки были от Чернятина в нескольких десятках километров. По дороге через какой-то поселок Ложкину захотелось выпить. Он приказал солдату – водителю остановиться возле маленькой забегаловки, хватил водочки сам и, от щедрой славянской души, угостил шофера. Приехали к пилораме тепленькие. Наши ребята погрузили напиленные доски и сами залезли сверху, чтобы подъехать несколько сотен метров к столовой тамошней воинской части. Человек десять сидели на досках: радисты

Андриуца, Панов, Курбаков, Кузьменко, телефонисты Минин, Матвейчук,

– всех не помню. Радовались случаю подъехать: устали, ухайдакались, проголодались…

Водитель шибко гнал под гору. Навстречу ему внезапно из-за поворота вынырнул автобус. Наш шофер резко затормозил, грузовик перевернулся через радиатор – кто успел, тот спрыгнул, отделавшись легкими ушибами. Но долговязого Минина и грузного Кузьменко покалечило всерьез – отлежавшись в госпитале, они были комиссованы и вскоре отпущены домой.

А спокойный, дружелюбный Матвейчук, 19-летний колхозник с Волыни, был придавлен досками так, что, когда его вытащили из-под них, через десять минут скончался.

Это был тот самый Коля Матвейчук, которого наглые сержанты вместе со "стариками"-солдатами однажды загоняли по сопкам до обморока.

Бывает же судьба так безжалостна к человеку: не мытьем, так катаньем, а сживет со свету… Навсегда остался парень лежать в каменистой земле Приморья. Никто из дому не прибыл на похороны. Мне довелось в составе конвойной команды отдать товарищу последнюю воинскую почесть традиционными тремя залпами над свежей могилой.

Водителя перевернувшегося грузовика отдали под суд, старлейта

Ложкина уволили на гражданку. Состав командированных полностью сменили. Стоял конец ноября, приближалось начало нового учебного года. а на нас с Иваном все не приходил из Москвы приказ о присвоении звания "микромайоров" (так в шутку называли младших лейтенантов – чин малоприменимый, в Советской Армии редкостный).

Тоскливо было дожидаться, противно и подумать о строевом смотре, неизбежных "тревогах", невыразимо осточертела гремевшая с утра до вечера по всему гарнизону барабанная какофония, противно было чеканить строевой шаг по дороге в столовую и обратно, на вечернюю ли прогулку, на любые занятия…

И вдруг стали набирать новую группу пильщиков. Я напросился в ее состав.

Из нашего взвода поехали Попович, Манеску, одессит Витька

Пасальский, еще несколько человек. В качестве старшого послали нашего нового взводного – лейтенанта Бучацкого. Жильем нам служил старый дом, в котором были установлены, как в казарме, несколько пар двухъярусных коек. Питались, как наши предшественники, в столовой какой-то расположенной возле станции нестроевой воинской части.

Умываться лейтенант приказал только на улице, несмотря на мороз, подчас 25-градусный, притом – только ледяной водой…Вскоре у меня на руках образовались цыпки. На всю жизнь заболел тогда экземой рук