— Я принес назад твой барабан и палочки, Гильгамеш, — сказал он. — Они закатились далеко, за вторые ворота. Но я полз на четвереньках, пока не наткнулся на них в темноте.

Я в ужасе уставился на него.

— Но это же настоящее безумие! Зачем ты пошел туда?!

— Но ты же уронил свой барабан, — сказал он все тем же ужасным шепотом. Его передернуло, и он закашлялся от пыли. — Я хотел принести его обратно. Я знаю, как он нужен тебе.

— Но опасность… демоны…

Энкиду пожал плечами.

— Вот барабан, Гильгамеш. Вот палочки.

Я взял их у него из рук. Что-то было не так. Они были на удивление легкими, и мне показалось, что они вот-вот вылетят из моих рук.

— Да, — сказал Энкиду. — Они теперь другие. По-моему сила богов ушла из них. Ведь там, внизу, очень страшное место.

Он снова вздрогнул.

— Я не мог ничего разглядеть — там кромешная тьма. Но пока я полз, я чувствовал, как подо мной хрустят кости. Старые сухие кости. Там кости лежат как ковер, Гильгамеш. Люди спускались туда и до меня. Мне кажется, что я первый, кто оттуда вышел.

Что-то было в воздухе между нами, словно занавес. Что-то случилось с ним в подземном мире, что заслонило от меня его душу. Казалось, я больше совсем его не знаю. Мою душу охватило чувство невозвратимой потери. Исчез Энкиду, которого я знал. Он был там, куда я не посмел войти, и вернулся оттуда с такими знаниями, которого мне никогда не постичь.

— Скажи мне, что ты там увидел? — спросил я. — Там были демоны?

— Я тебе сказал, там было темно. Я ничего не видел. Но я чувствовал их рядом, — он показал рукой на зияющий туннель. — Брат, запечатай эту яму и никогда больше ее не открывай. Запечатай эту дверь, запечатай много раз, и семижды семь раз!

Мне думалось, я лопну от ярости при виде того, что с ним случилось из-за моего барабана. Но как мог я вернуть прошлое, остановить мгновение? Подхватить барабан, чтобы он не упал в яму, остановить Энкиду, чтобы он не спустился туда? Но все это было навеки врезано в книгу времен и судеб, а потому неизменимо и неотвратимо. Я горько сказал:

— Да, Энкиду, конечно же я запечатаю ее. Но слишком поздно, Энкиду! Ах, если бы ты только не стал спускаться туда!

И он ответил со слабой улыбкой:

— Я бы сделал это для тебя снова и снова, если бы пришлось. Надеюсь, что больше никогда не придется.

Он подошел ко мне ближе. Я почувствовал сухой запах пыли и паутины, облепившей его. Погасшим голосом, он сказал:

— Я ничего не видел, когда был под землей, потому что там все черно. Но было нечто, что я видел своим сердцем, а не глазами. Это был я сам, Гильгамеш, мое собственное тело. Его пожирали крысы, будто это была старая выброшенная на свалку одежда. В этой яме я полз по своим собственным костям. Я очень напуган, мой друг. Я боюсь.

Он положил руки мне на плечи и обнял меня. Потом сказал нежно и тихо:

— Мне так грустно, что твой барабан утратил свою божественную силу. Я бы принес его тебе прежним, если бы мог. Ты это знаешь.

26

По-моему, болезнь Энкиду началась на следующий день. Он пожаловался, что его рука, та, которую он когда-то повредил, казалась ему замерзшей. Он сказал, что рука болит и не двигается. Потом у него началась лихорадка и он слег.

— Все, как в том моем сне, — сказал он мне мрачно. — Боги посоветовались и решили, что я тот, кто должен умереть, потому как ты — царь.

— Ты не умрешь, — сказал я с любовью. — Никто еще не помирал от боли в руке. Должно быть, ты ее перетрудил, когда полз в этом проклятом туннеле. Я послал за знахарями: к ночи они снова сделают тебя здоровым.

Он покачала головой:

— Говорю тебе, Гильгамеш, я умираю!

Мне стало и страшно, и больно слышать, каким слабым и усталым голосом он говорит. Он сдавался в плен тому проклятому демону, который вселился в него, а это было совсем на него непохоже.

— Не смей! Я этого не хочу! — воскликнул я. — Я не дам тебе умереть!

Я встал на колени возле его ложа. Лицо его горело, лоб покрылся потом. Я настойчиво сказал ему:

— Брат мой, я не вынесу, если тебя потеряю. Умоляю тебя, не говори более о смерти. Знахари уже идут, они тебя живо поставят на ноги.

Я сидел возле него, как львица, которая охраняет своих детенышей. Он бредил, стонал, глаза его затуманились. Он сказал, что у него все болит. Не было в его теле места, которое бы не страдало от невыносимой боли. Он лежал, трясясь от лихорадки, охваченный страхом смерти, а я чувствовал за него тот же страх. Видя его в таком состоянии, я вспомнил, что и сам смертей, и это терзало меня, как если бы кто поворачивал нож в свежей ране. Смерть была моим старым врагом, и хотя она пришла, чтобы позвать не меня, а моего друга, это вызвало во мне прежний страх. Я собрал всю свою волю и решил не сдаваться смерти и не позволить ей забрать Энкиду.

Я делал все, что только могло облегчить его страдания. Быть может, присутствие во дворце барабана влияло на него так гибельно. Я приказал жрецам вынести барабан за городские стены и там сжечь, применяя заклинания, которые разгоняют злые чары. Я сожалел о потере, но я не стал держать барабан при себе, зная, что из-за него заболел Энкиду. Поэтому барабан сожгли. Но Энкиду не поправлялся.

Пришли самые искусные врачеватели, маги и гадальщики города. Первым осмотрел его старый Наменнадума, царский жрец-бару, великий узнаватель будущего. Он долго осматривал больного справляясь со знаками судьбы, потом призвал меня к ложу больного и сказал:

— Опасность очень велика.

— Тогда прогони ее, гадатель, а то сам окажешься в куда большей опасности, — ответил я.

Наменнадума, должно быть, такие угрозы слышал и раньше, так что мои грубые слова совсем его не задели. Он спокойно ответил:

— Мы будем его лечить. Но нам надо знать больше. Сегодня мы посоветуется со звездами, завтра проведем гадание на овечьей печени, а потом начнем лечение.

— Почему так долго ждать? Гадай сегодня.

— Сегодня неблагоприятный день, — сказал жрец-бару. — Это неудачное время месяца, и луна не сопутствует удаче.

С этим я спорить не мог. Поэтому он отправился прочь изучать звезды, а в комнату вошел водяной человек, великий знаток лекарств. Этот доктор коснулся рукой груди Энкиду, его щеки, покивал головой и нахмурился. Потом он сказал мне, будто я тоже был каким-то азу:

— Мы дадим ему порошок анадишиму, и молодое семя дуашбура, смешанные с пивом и водой. Это остановит лихорадку. А что до его болей, то стебли сухого плюща, смешанные с пальмовым маслом, должны с этим справиться. Чтобы он заснул, надо истолочь семя нигми, и дать ему еще вытяжку из корней и ствола арины, смешанных с миррой и тимьяном.

От надежды у меня захватило дух.

— И он тогда выздоровеет? — спросил я.

С некоторым раздражением знахарь ответил:

— Ему не будет так больно, и его лихорадка приостановится. Наступит улучшение и дойдет очередь до лечения.

В ту ночь Энкиду спал только чуть-чуть, а я совсем не сомкнул глаз.

Утром вернулся Наменнадума. Лицо его было мрачно, он отказался говорить, что он вычитал в звездах. Тогда я приказал ему отвечать. Он пожал плечами и сказал:

— Это не простое предсказание судьбы. Мы должны погадать еще на овечьей печени.

В комнату, где лежал Энкиду, поставили статую бога-врачевателя Ниниба, сына Энлиля. Перед ней была привязана маленькая белая овечка. Я смотрел на маленькое существо с печальными глазами, словно в ней была власть над жизнью и смертью Энкиду. Наменнадума совершил очищающий обряд, возлияния, заклинания, и заколол овцу. Резкими и четкими движениями он разрезал ей брюхо и вытащил дымящуюся печень, которую он тут же исследовал. Он осмотрел место, которое печень занимала в брюхе отцы. «Дворец печенки» — так он это называл. Потом стал вглядываться в саму печень, в ее доли, изгибы и вмятинки. Наконец он поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

— Плохой знак, царь.

— Найди что-нибудь получше! — сказал я.