В яму спустилось еще около шестидесяти или семидесяти человек. Последние двое были Алитум в одежде моей матери и с ее украшениями и мальчик Энкихегаль в моей одежде, и я понял, что они умирают вместо нас. Это поселило во мне страх и я подумал, что если бы обычай был чуть другим, я бы пил это вино и спускался» в яму. Но страх был тогда только маленькой мышкой, ибо в то время я все-таки не до конца понимал истинное значение смерти и думал о ней как о каком-то сне.

Барабаны затихли, и рабы стали кидать землю в яму, она должна была все закрыть: и колесницы, и ослов, и сокровища, и конюхов, и прислужниц, и дворцовых слуг, и тело моего отца, и арфиста Ур-Кунунну. Потом стали работать ремесленники, запечатывая вход кирпичами необожженной глины, так что через несколько часов не осталось и следа от того, что под ними лежит.

Все, кто пришел сюда и не спустился в яму вслед за царем, вернулись в храм Инанны.

Осталась моя мать, я, высокородные горожане и другие важные лица, но не было никого из дворцовых слуг и воинов, ибо они остались в яме с моим отцом. Мы собрались перед алтарем, и я почувствовал присутствие богини совсем рядом, — оно почти душило меня. Буря противоречивых чувств бушевала в моей душе. Я никогда не чувствовал себя таким одиноким, таким брошенным. В мире для меня было столько тайн. Казалось, что я грезил наяву. Я оглянулся, ища глазами Ур-Кунунну. Разумеется, его здесь не было, и вопросы, которые я хотел ему задать, уже никогда не получат ответа. И тут пришло мое понимание смерти: те, кто мертвы, недосягаемы для нас и не ответят, когда мы их зовем. Я чувствовал, будто мне протянули кусок обжаренного мяса, я собрался его съесть, а меня оставили кусать воздух.

Кругом звучали молитвы, снова и снова били барабаны, а я думал только о смерти. Я думал, что мой отец ушел навсегда, но это не плохо, поскольку он стал Богом. Он и меня отчасти сделал Богом. У него никогда не хватало для меня времени: то он был на войне, то еще где-то, хотя он и обещал научить меня деяниям мужчин в один прекрасный день. Этому я научусь от кого-то другого. Ур-Кунунна тоже ушел. Я никогда не услышу его пения. И мальчик Энкихегаль, мой товарищ по играм, и его отец Гинишаг, садовник, и все те, другие, кто был частью моей повседневной жизни, — все ушли, исчезли. Их больше нет. Меня оставили кусать воздух.

А я? Я тоже умру?

Нет поклялся я, я не позволю такому случиться со мной. Только не со мной. Я ведь отчасти Бог. И хотя Боги иногда умирают, как умерла однажды Инанна, когда спустилась в подземный мир, они умирают ненадолго. Так и я.

Ведь я должен столько увидеть в этом мире, сказал я себе, и совершить великое множество подвигов. Я брошу смерти вызов, решил я. Я одолею смерть. Я чувствую к смерти презрение и не уступлю ей. Смерть, ты мне не противник! Смерть, я тебя одолею!

Потом я подумал, что если я все-таки когда-нибудь умру — ну что же, я ведь только отчасти Бог, и мне суждено быть царем, — я отправлюсь на небеса, как Лугальбанда. Мне не придется спускаться в мерзкий ДОМ ПРАХА И ТЬМЫ, как это должны делать обычные смертные.

Еще я подумал, что в этом нельзя быть уверенным. Даже Инанна спустилась вниз в это страшное место, хотя ее и избавили от такой участи, но если я туда отправлюсь, разве меня избавят? Я почувствовал великий ужас. Неважно, кто ты, думал я, неважно, сколько слуг и воинов уснут в погребальной яме, чтобы они служили тебе в загробной жизни, все-таки ты можешь быть послан в это страшное мерзкое место, и презрение к смерти, которое я чувствовал секунду назад, уступило место страху — всепоглощающему страху, который пронесся по моей душе, как великий холод, странное чувство вошло в мою душу, то странное чувство, которое приходит, когда человек спит, и я не знал, спал ли я в этот момент или нет. На мою голову словно давили, она готова была лопнуть. Такого чувства я никогда не испытывал, хотя мне приходилось встречаться с ним много раз позже, и оно ощущалось куда сильнее чем в первый раз, когда оно лишь слегка коснулось меня. Это Бог пытался войти в меня. В этом я уверен, хотя и не знаю, какой Бог.

Но я знал тогда, что это был Бог, а не демон, потому что он принес мне послание: «Ты будешь царем и царем великим, а потом ты умрешь. Ты не избежишь этой судьбы, как бы ты ни пытался».

Я не смог тогда принять ни этого Бога, ни его послания. В моей душе не было места для признания подобных вещей, — я был всего-навсего ребенком.

В хаосе чувств я вдруг увидел перед собой фигуру смерти со скрюченными когтями и трепещущими крыльями и с вызовом выкрикнул: «А я от тебя убегу!»

Я почувствовал в себе на мгновение великую храбрость, которая секундой позже уступила место все большему и большему ужасу. Они сейчас все спят в яме возле Лугальбанды, подумал я. А где я буду спать? Где буду я спать?

Я почувствовал головокружение. Бог стучался в мой мозг, требуя, чтобы я впустил его. Но я не смог ни уступить, ни устоять, потому что страх смерти сковал меня, такого со мной никогда не случалось. Я зашатался, протянул руки к Ур-Кунунну, но его тут не было, и я упал на пол храма и лежал там, потеряв счет времени.

Чьи-то руки подняли меня и нежно обняли.

— Горе одолело его, — сказал кто-то.

Нет, подумал я. Горя я не чувствую. Путешествие Лугальбанды — дело Лугальбанды. Меня заботит моя собственная задача, а не его, ибо его дело умирать, а мое — жить. Не горе бросило меня наземь, а Бог пытался проникнуть в мою душу, пока я стоял, окутанный ужасом. Но я им этого не сказал.

2

В месяц Кизилиму, когда тяжелые зимние дожди, как косы, косят землю, Боги подарили нового царя Уруку. Это произошло в первый час месяца, в тот момент, когда новый полумесяц Луны в первый раз появился на небе. Раздался барабанный бой, вопли труб, и при свете факелов мы проделали путь до округа Эанны к Белому помосту, к храму, построенному моим дедом Энмеркаром.

— Царь явился! — кричали люди на улицах. — Царь! Царь!

Город не может существовать без царя. Богам надо служить: в нужное время должны быть принесены необходимые жертвы небесам, ибо все мы их творения и их рабы, поэтому надо приносить в жертву зерно, надо приносить мясо. Значит надо очищать колодцы, рыть и расширять каналы, поливать поля в засушливое время и откармливать скот. Чтобы совершать все это, надо чтобы поддерживался порядок, и именно царь несет это бремя. Он людской пастырь. Без царя все подвергнется разрухе, а Боги, создавшие нас, чтобы удовлетворять их нужды, останутся неудовлетворенными.

Три трона были воздвигнуты в великом зале дворца. Тот, что стоял по левую руку, нес на себе знак Энлиля; тот, что стоял справа, был отмечен знаком Ан. Трон в центре обрамляли два огромных снопа тростника, связанных между собой верхушками. Это был знак богини, ибо Инанна правит в Уруке.

На троне Энлиля лежал скипетр, на троне Ан лежала золотая корона, которую носил мой отец, когда был царем. На троне в центре сидела жрица Инанны, такая роскошная, что моим глазам больно было на нее смотреть.

В ту ночь на ней не было одежды, и все же нагой она не была. Ее тело было сплошь покрыто украшениями, бусины ляписа каскадами спускались по ее груди, чресла ее были прикрыты золотым треугольником, в волосах извивалась золотая цепь, золотой обруч охватывал ее бедра, драгоценные камни сверкали по всему телу, они были на животе, на бедрах, на носу, возле глаз. Серьги — несколько пар — были золотые и бронзовые в форме новой Луны. Кожа ее была намазана благовонными маслами и в свете факелов блистала так, как если бы ее освещало какое-то внутреннее сияние.

Трон окружали те придворные, которые не отправились в погребальную яму с Лугальбандой: главный конюший, носильщик трона, военный советник и водяной советник, государственный писец, надсмотрщик над рыбными садками, сборщик налогов, главный управляющий, надзиратель границ и многие другие. Единственный, кого я среди них не увидел, был тот высокородный вельможа, который надел божественную рогатую корону на чело моего мертвого отца. Он отсутствовал по уважительной причине, потому что он и был тем человеком, которого выбрала Инанна, чтобы одарить его в этот день царством, а царю не разрешается входить в храм богини, пока она не приказала ему явиться. Спустя годы я постарался, чтобы этот обычай был изменен.