За моей спиной зашептались жрицы и старухи. Я обернулся и увидел, что ко мне шагает Инанна, не обращая внимания на то, что грязь забрызгивает ее подол при каждом шаге. Я видел ее всего несколько раз после Священного Брака. В моем воображении немедленно возникла та ночь: Инанна, ее разгоряченное, раскрасневшееся лицо, вздымающаяся грудь. Но видение пропало. Она небрежно сделала жест, каким жрица приветствует царя, и я ответил ей знаком богини.

— Ты должен спасти дерево, — сказала она.

— Как мне сказали, в нем поселились три демона.

— Ты это тоже знаешь?

Я указал кивком головы на Лугал-амарку.

— Не я. Это он увидел и сказал мне.

Горбун сказал, разведя руками:

— Это очевидно, госпожа моя.

— Конечно, — сказала она и подошла к дереву. Она бросила на меня взгляд.

— Вот, смотри. Змея, на которую не действует никакое колдовство, поселилась здесь. В коре дерева птица Имдугуд свила себе гнездо и растит тут своих птенцов. А здесь, в стволе дерева, теперь живет Лилиту, дева одиночества и отчаяния, пожирательница душ.

Я смотрел на нее. Слова Инанны падали мне в душу, словно звон колоколов. Что значит быть царем в Уруке? Я должен каждый день выполнять какой-то ритуал, а по особым дням даже три? Змея, неподвластная никакому колдовству. Птица Имдугуд? Вампир Лилиту? В земле, у основания ствола, действительно была нора. Я заглянул туда, но ничего не увидел. Не увидел я и гнезда в ветвях, и дупла в стволе, где мог бы поселиться демон. Я перевел взгляд с Инанны на Лугал-амарку, потом снова на Инанну. Три демона, и я должен их выгнать! Если бы только я мог пожать плечами и уйти, вернуться в свой дворец к делам, которые осязаемы и ощутимы для смертного. Но я должен был выполнить волю Инанны, иначе через час весь Урук будет знать, что Гильгамеш уклонился от своего долга и боится невидимого мира. Я почувствовал отчаяние, которое невозможно передать словами. Я стоял и думал только одно: каналы, каналы, каналы!

Я сказал:

— Мы расправимся с этими существами!

Я приказал Луга-амарке сварить зелье, да такое мерзкое, такое вонючее, чтобы ни одно существо не могло выдержать, даже змея, которая неподвластна никакому колдовству. Я велел приготовить зелье как можно скорее. Я отправил воина Бир-Хуртурре — моего мучителя в детстве, а теперь одного из моих ближайших советников — во дворец за моим топором. Я велел жрицам принести толстую и прочную веревку из храма Энмеркара. Мы расправимся с этим демонами здесь и сейчас. Еще первые дни своего правления я понял, что главное в управлении людьми — внушить уверенность и показать свою решимость.

Горбун вернулся быстро, неся бронзовый кувшин, наполненный какой-то пузырящейся желтой мерзостью, отливавшей то красным, то зеленым, и такой едкой и зловонной, что я удивился, как она не проделала дыр в бронзе. Горбун был горд.

— Клянусь Энлилем, отлично! Ничего лучше не придумаешь!

Давясь от омерзения и затыкая нос я вылил из кувшина зелье в нору возле корней дерева. Земля зашипела там, где жидкость пролилась на нее. Я готов поклясться, что даже края дыры отшатнулись от омерзения. Мы ждали. Через некоторое время в норе послышалось шуршание, и в темноте заблестели злобные желтые глаза, и показался черный раздвоенный язык. Змея, что не знает колдовства, не слушает ни Ана, ни Энлиля, ни даже Инанну, владычицу всех змей.

— Дай мне топор, — тихо приказал я Бир-Хуртурре.

Медленно-медленно выползала змея из своей норы. Кожа ее была темнее ночи, в желтых кольцах, а гибкое тело было толщиной чуть не с мою руку. За моей спиной жрицы пели священные гимны, и кто-то из моих воинов бормотал заклинания. Я не чувствовал никакого страха: змея выглядела такой несчастной и жалкой, такой больной и очумелой от жуткого зелья. Я замахнулся топором и разом разрубил змею надвое. Рассеченные половинки свивались и закручивались, из змеиной пасти неслось шипение, она, кажется, собиралась плюнуть в меня ядом. Я слышал за своей спиной всхлипывания и молитвы.

Еще несколько мгновений — и змея замерла навеки.

— Один, — сказал я.

Потом я взял толстую веревку, принесенную из храма, обернул ее вокруг ствола и завязал у себя за спиной, чтобы упираясь ногами в ствол и держась за веревку, я смог бы подтягивать себя вверх, словно бы шагая по стволу, поднимаясь все выше и выше. Кора была морщинистая и старая, и там, где я сдирал ее своими подошвами, она источала аромат миндаля или тонкого вина.

Я добрался до середины ствола, где, по словам, обитала женщина-демон Лилиту, темная дева, живущая в разрушенных местах и приносящая скорбь путешествующим. Если бы я остановился подумать, я насмерть перепугался бы. Бывают времена, когда не размышляешь. Я схватил конец веревки в одну руку, а другой крепко хлопнул по стволу:

— Лилиту! Лилиту! Ты меня слышишь? Я Гильгамеш, царь Урука. — Я засмеялся, чтобы показать, что не боюсь ее. — Услышь меня, Лилиту! Я запрещаю тебе жить в этом дереве, оно принадлежит Инанне! Я запрещаю тебе! Я запрещаю тебе! Прочь, прочь, изыди!

Послушается ли она? Я в это верил. Имя Инанны обладает огромной силой. Я еще дважды шлепнул по стволу, не дождался ответа и полез выше.

— Два, — сказал я.

В кроне дерева, по словам Инанны, гнездилась птица Имдугуд с птенцами. Я всматривался в плотно растущие ветви, но не увидел ничего. Я полез выше, но уже не шагая по стволу, а хватаясь руками за ветви.

— Имдугуд, — тихо сказал я. — Имдугуд, это я, Гильгамеш, сын Лугальбанды.

Она самая страшная из птиц, птица бури, носитель ветров и Дождей, у нее тело орла, а голова льва. Она птица судьбы, она произносит приговор, которого никому не избегнуть. Она не принадлежит никакому городу, никакому богу, странствуя, где захочет, одинокая и независимая. Я относился к ней с большой теплотой и вот почему. Мой отец рассказывал, что однажды когда он был совсем юн, Энмеркар отправил его как посла в дальние страны, и его обязанности привели его в страну Забу, что лежит на краю света. Когда пришло время отправиться обратно в Урук, оказалось, что пути назад нет, ибо это земля, из которой не возвращаются. Тогда отец нашел гнездо птицы Имдугуд, подождал когда она улетела, забрался в гнездо и угостил птенцов медом, хлебом и бараньим жиром. Он надел короны на головы птенцов и раскрасил их знаками почести и славы. Птица Имдугуд, вернувшись, была очень довольна тем, что сделал Лугальбанда, и подарила ему свою милость, благоволение и дружбу, сказав, что он может просить у нее что пожелает. «Даруй мне благополучное возвращение домой», — попросил Лугальбанда, и она выполнила его просьбу. Вот так добрался он домой живым и невредимым.

Я тихо сказал, вглядываясь в ветви дерева:

— Я сын Лугальбанды, о Имдугуд. Слушай меня. Это дерево принадлежит богине Инанне. И во имя Лугальбанды я прошу тебя найти себе пристанище в другом месте. Во имя Лугальбанды, искренне любившего тебя, прошу тебя.

Ответа я не услышал. В ветвях не раздавалось ни шороха. Я напряженно прислушивался, едва смея дышать. Мне показалось, что Имдугуд, если гнездо действительно было тут, послушалась меня и выполнила мою просьбу. Я поблагодарил ее.

— Три! — крикнул я тем, кто ждал меня внизу.

Прежде чем покинуть дерево, я тщательно обследовал крону, внимательно осматривая каждую ветку. Одна показалась мне странной — в ней как будто таилась смерть. Она была сухая, а на ощупь очень горячая. Она была громадной, как дерево. Я крикнул вниз, чтобы побереглись, поднял топор и рубил, пока она не упала на землю. Потом я спустился вниз. Инанна, бледная и тихая, смотрела на меня: в ее глазах застыли ужас и почтение.

— Демоны ушли с твоего дерева, госпожа, — сказал я.

Я чувствовал радость от хорошо выполненной работы. Змея убита. А отправил ли я прочь Лилиту и Имдугуд? Да были ли они там, кто может сказать?

Зимой дерево хулуппу, дерево Инанны стало выпускать новые зеленые листочки — оно выздоровело.

Из той сухой ветви, которую я срубил, Инанна приказала изготовить для себя трон и ложе. Из оставшегося дерева она приказала изготовить подарок для меня — изящный барабан и палочки, вырезанные искусным мастером Ур-нангаром, чьей рукой, должно быть, водил сам Энки. Барабанные палочки были так хорошо сделаны, что, казалось, сами прыгнули мне в руки, когда я к ним прикоснулся. Барабан был отполирован, поверхность его на ощупь была гладкой и нежной, как кожа девичьих ягодиц. Для самой поверхности барабана Ур-нангар взял выпороток газели. Он крепко натянул шкурку и закрепил жилами матери-газели. Во всем мире не было такого барабана, ничто не могло сравниться с тем, что сделал для меня Ур-нангар по просьбе Инанны. Теперь барабан для меня потерян, и дня не проходит, чтобы я не тосковал по нему и не мечтал снова взять его в свои руки.