— Можно идти, — сказала Амалия, поднимаясь с центрального дивана и глядя на Некрасова.

— Замечательный фокус, — прокомментировал Некрасов, тоже поднимаясь. — Он прошел в метре от меня. Простите, мне сейчас будет…

— Я отвернусь, — сказала Амалия спокойно.

Некрасов все же отошел за ширму. Некоторое время его рвало. Когда он вышел из-за ширмы, Амалия подала ему воду в пластмассовой прозрачной бутылке, произведенной из нефти. Он выпил все содержимое. Амалия протянула ему носовой платок, но у него оказался свой.

— Горе мое, горюшко, — сказала Амалия.

— А нельзя ли… — спросил Некрасов.

— Нет, нельзя.

— Почему?

— Закрытое помещение, прозрачный воздух — здесь. А там — дождь, ночь, открытое пространство. Мост через реку.

— Куда же нам теперь?

— Ну, я-то возвращаюсь в гостиницу в любом случае. Могу вас с собой прихватить.

— Мне…

— Я вас спрячу. Никто вас не найдет, даю слово.

Некоторое время Некрасов молчал, а затем сказал «Н-да…» — с той же интонацией, что до этого Пушкин.

— Пойдемте, — сказала Амалия. — Час целый под дождем идти. Пойдемте, пойдемте, нечего здесь больше делать. Цирк временно закрыт. И зря они на вас взъелись. Вряд ли кто-нибудь из смотревших понял, что к чему. И скорее всего вообще смотрели Москву. А то и Тампу — там дочь моя призы нынче завоевывает и интервью дает, надежда русского тенниса, дылда безмозглая.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. БУРЯ

Как истый джентльмен, Некрасов приложился плечом к двери и надавил сильно. Ветер, до того придерживавший дверь с другой стороны, поддался нажиму, но воспользовался образовавшейся щелью, чтобы швырнуть в Некрасова водой, как крестьянка, разозлившаяся на быка, тяжело размахнувшись корытом, окатывает его от рогов до копыт, крича, «Мудак бессовестный!» Проигнорировав предупреждение стихий, Некрасов отворил дверь. Следующий порыв ветра ударил сбоку, и Некрасов выпустил ручку. Дверь распахнулась, пружина треснула, как мушкеты расстрельной команды на рассвете, в третьем акте оперы итальянского композитора Джакомо Пуччини «Тоска», верхние петли вырвало с корнем. Покосившись, дверь заскрипела и заскрежетала, а затем, потеряв нижнюю петлю, сорвалась и отлетела метров на десять, упав в глубокую лужу нижним углом, крутанулась на месте, и повалилась плашмя.

— Для начинающего сойдет, — прокомментировала фокус Амалия.

Вдоль главной магистрали Белых Холмов горели фонари — каждый четвертый, примерно. Амалия, судорожно вздохнув, взяла Некрасова за локоть. Некрасову показалось, что она боится. Не может быть. Он поднял воротник пиджака, защищаясь, если не от дождя, то от ветра. Короткие сапожки Амалии заскользили по асфальту. Некрасов едва успел подхватить ее за талию, и едва не потерял равновесие сам.

— Вперед, — сказала Амалия сипло, прокашлялась, и добавила громко и чрезмерно бодро, — Avanti!

— Avanti, — согласился Некрасов, подумал, и добавил неуверенно, — … popolo…

И они стали продвигаться вперед. Пересекли площадь перед студией и углубились в улицу. Ветер завыл громче, заглушая звук шагов. По прохождении двух кварталов, дорогу им преградила лужа — от стены до стены.

— Нужно обойти! — крикнул Некрасов.

— А? — крикнула Амалия. — Чего?

Ветер загудел в басах, как виолончели и контрабасы в спальне у графини — на двух нотах.

— Обойдем! — проскандировал Некрасов.

— Нельзя!

— Почему?

Но он и сам понял — почему. Вовсе это была не лужа. Просто улица в этом месте шла под уклон — не очень заметный в обычное, спокойное время, но ощутимый теперь — как и все остальные параллельные ей улицы. Никакая не лужа — просто Текучка и Вихра вышли из берегов.

— Проскочим! — закричал Некрасов голосом попавшего в переделку командира разведотряда.

Амалия не ответила. Шагнули в воду — оказалось по щиколотку. Конец сентября — вода не то, чтобы ледяная, но приятного мало. Фонарь впереди вдруг погас.

— Хотите я вас понесу? — галантно крикнул Некрасов.

— А?

— Понесу!

— Нет!

Как римские легионеры, подумал Некрасов неизвестно почему. Впрочем, Кудрявцев упоминал их в какой-то связи. У историков случаются странные параллели. То есть, конечно же, легионерам приходилось шагать по щиколотку в воде — почему нет. Но все-таки. Рим, пинии. А тут вон чего.

Где-то справа раздался треск — из чьего-то окна выпала рама. Те окна, что минуту назад были освещены, теперь погасли.

Они прошли квартал, перебрались через перекресток, и стало глубже.

— Ближе к стене! — крикнул Некрасов и, не дожидаясь ответа, потащил Амалию за собой. Нащупав рукой холодный мокрый кирпич стены, он пошел вдоль нее. Амалия оступилась и стала падать, и он поймал ее, но она снова оступилась, и припала на колено.

— Еб твою мать, — сказала она тихо, неслышно, но Некрасов понял.

Теперь он боялся люков, с которых сорвало крышки, боялся вспоминать строчки из «Медного Всадника», боялся оглянуться. Вообще-то наверное следовало повернуть назад, в студию с сорванной дверью.

— Пойдем назад? — крикнул он вопросительно.

Амалия оглянулась. Стена студии, далекая, в перспективе улицы, освещенная прожектором как одна из достопримечательностей города, выглядела заманчиво, но ужас как далеко.

Сверкнула молния — путники увидели, где находятся, увидели дома вокруг, увидели неспокойную воду, увидели поваленное и перекрывающее половину улицы дерево.

Некрасов сказал в самое ухо Амалии:

— Не выпускайте руку!

И они стали продвигаться дальше. Вода прибывала стремительно — а может просто улица спускалась все ниже и ниже. Нащупав рукой угол дома, Некрасов остановился, думая, что, может быть, снова сверкнет молния, и станет известно, насколько широк поперечный переулок. Неплохо было бы иметь при себе какой-нибудь шест или посох, чтобы действительно не сверзиться в люк и не быть унесенным течением в нелогичные дебри белохолмённой канализации — но вокруг не было магазинов, торгующих шестами и посохами, а заказ по почте слишком долго придется ждать. Обойдемся без посоха. Чай не волхвы какие-нибудь.

Неожиданно он оступился и, не сориентировавшись, упал неловко и увлек за собой Амалию. Поребрик. Тротуар. Не выпуская руки фокусницы, Некрасов поднялся и помог подняться Амалии, на секунду выпустив руку и обхватив ее, как ему подумалось, в районе жопы или талии — разбирать было не к спеху. Найдя ее плечо, он ощупью добрался рукой сперва до локтя, потом до ладони. И они снова пошли вперед. И даже не упали, достигнув противоположного тротуара — Некрасов поймал поребрик ногой. Молния сверкнула очень вовремя, иначе он рассадил бы себе лицо о стену дома — переходили улицу они, оказывается, слегка по диагонали.

Найдя угол дома, они снова повернули на главную магистраль. Затем Некрасов снова упал, поднялся, и опять упал. В тротуаре наличествовали три ступеньки, незаметные, когда едешь мимо на автомобиле. Стало быть, уклон еще серьезнее, чем ему думалось раньше.

О да! Вода поднялась — сперва до бедер. Амалия шла рядом, держа Некрасова за руку — и не пыталась привлечь его внимание — значит, была согласна с действиями… и вот вода уже по пояс.

Неизвестно чем вызванная, по темной улице прокатилась волна — выше, чем остальные, пологие волны, и вода дошла Некрасову до груди, прежде чем снова опуститься до пояса, а Амалии, небось, почти до шеи. Он почувствовал, как Амалия сжала его руку и нагнулся к ней.

— Я не умею плавать! — крикнула она ему в ухо.

Трогательно. Некрасов плавать умел. Правда, плавал он в нешторомовую погоду на юге, и еще в бассейне несколько раз, и в Волхове плавал раза четыре в детстве, на спор, когда, обидевшись на друзей, решил перебороть себя и научиться. Но по улицам он никогда раньше не плавал, тем более в бурю.

И снова волна — ниже, зато мощнее.

Это смешно, подумал классицист Некрасов — скочуримся здесь оба. В гостинице пристрелили бы только меня. То, что происходит — неблагородно. И мокро. И холодно. И еще раз в морду. Блядь, больно же! Что это?