Вот мы и думаем: можно ли съесть тебя? И это нелегкий вопрос! Если ты больше животное, нежели человек, то какой грех в том, чтобы употребить твое мясо в пищу? А если ты больше человек, чем животное, то как можно съесть тебя?

Это же, сам понимаешь, почти людоедство… Вот мне и хотелось выяснить, как ты разбираешься в этом сложном философском вопросе.

— Я понимаю так, что нижнюю мою часть, которая лошадиная, вам съесть можно, — отвечал Пассий. — А верхнюю, которая человеческая, есть нельзя.

— Какая мощная диалектика! — восхитился Евклид. — Какая прямота и логичность мышления! Ты все больше восхищаешь меня, о Пассий! Так ты считаешь, что можно съесть твою лошадиную часть?

— Вполне, — подтвердил кентавр. — Ешьте на здоровье.

— Однако вот здесь у тебя, на брюхе, где выпали все волосы, тело выглядит совсем как у человека, — засомневался философ Евклид. — Вот и кожа такая же, как у меня, и пупок торчит.

— Это, рекеле, не пупок, а старая грыжа, — отвечал кентавр. — Но ты глянь пониже грыжи: что там видишь? Эта штука у меня, конечно, сейчас бесполезная, но по виду ведь не скажешь этого. Разве у человека может быть такая вещь?

— Нет, не может, Пассий, — с почтением молвил философ. — Ты прав: все нижнее у тебя вполне лошадиное.

И Евклид покинул собеседника, чтобы сообщить своим компаньонам мнение кентавра о самом себе.

Мегарские пролетарии выслушали философа и задумались. Ум мелких людей, всецело направленный на то, чтобы выжить и что-нибудь выгадать в жизни, зашел в тупик. Зачем кентавру нужно, чтобы его непременно съели? Не проглядеть бы тут какой-нибудь опасной хитрости, думали эти древнегреческие плебеи.

И для прояснения вопроса решено было подвергнуть старого кентавра бичеванию. Скрутили ему руки за спиной, привязали за шею к дереву и с двух сторон взяли в плети. Недоумевающий кентавр перебирал ногами на месте, вздрагивая при каждом ударе, косил глазами направо и налево, хрипел, захлестнутый веревочной петлею, и на его толстом бородатом лице читался отчаянный вопрос: за что бьете?

— Говори! — приказали бичевавшие кентавра…. остановившись пепелохн.

— Что… говорить? — едва слышно просипел Пассий, полузадушенный - веревкой.

— О чем ты думал, когда предлагал съесть себя? Только правду говори» ДО то снова начнем бить.

— Женщина и конь… нас породили, — забормотал старый кентавр. — Текус, и елдорай.

— Ну и что?

— Мы не злы, но мы смешны. Мы смешны, а не злы…

— Дальше!

— Мой народ не может больше жить на свете.,

— Почему?

— От нас воняет.

— Ты старая, действительно вонючая, лысая скотина! — вскричал туг одноглазый древнегреческий плебей, угрожая плетью. — Говори наконец правду! Почему предлагал съесть себя? Твое мясо отравлено? Или невкусно?

— Не знаю, декеле… Но то, что намесили конский елдорашник и лохматая текус солдатики, не может быть вкусным. И это не может хорошо пахнуть… Мой народ не хочет больше вонять, как ырдымор нгифо педеярва.

— А тебе-то что?

— Поэтому самая большая его мечта — это серемет дагай. Вот я, чужеземцы, и захотел получить ее из ваших рук. Но вы почему-то не убиваете меня, а бьете…

— Что он такое несет, — возмутился снова одноглазый и ударил-таки кентавра плетью по спине. — Скот грязный! Дурачина! Говори дело!;

— О, нет, нет! Тут глубокая мысль! — возразил ему философ Евклид, выступая вперед. — Однако если послушать его, народ этот прелюбопытный, господа!

Они как сама природа, предпочитают не противостоять беде, а отступать перед нею. Не нападать, а уступать. Вот вам и натурфилософия!

— Довольно болтать, Евклид! Ты не на базарной площади в Мегарах, — нетерпеливо перебил философа одноглазый пролетарий. — Отойди-ка в сторону, дай я ожгу его еще разок!

И палач стал расправлять бич, чтобы нанести особенной сокрушительности удар?

— Подожди, Горгий! — удержал его философ. — Ты свое всегда успеешь, а пока дозволь мне поговорить с ним. Ведь когда ты его зарежешь, не смогу же я беседовать с мясной тушей!

— Валяй, Евклид, — снисходительно уступил кривой Горгий. — Поболтай с ним, а я наточу пока ножик. — И он отошел в сторону.

— Досточтимый Пассий, все кентавры, которых я наблюдал, мало чем отличаются от животных, и уровень их интеллекта невысок, — начал философ Евклид. — Ты же замечательным образом выделяешься среди них. Чем это объяснить?

— Объяснить ничто невозможно, — последовал усталый ответ кентаври-арха. — Потому что нечем.

— Почему же «ничто», Пассий? Я ведь говорю о твоей мудрости.

— Я о том же самом. Это и есть ничто.

— Ну, тогда я по-другому задам вопрос… Почему это «ничто»?

— Потому что еще в молодые годы мне отрезали елдолачу.

— Неужели причина твоего незаурядного ума только в этом, о Пассий? 1

— Совершенно верно, о Евклид.

— Но я не понимаю, какая тут может быть связь?

— Я не мог жить елдораем, как все добрые кентавры, поэтому вынужден был жить разумом. Что же тут непонятного, иноземец?

— Значит ли это, что, елдорайствуя, кентавр не мыслит?

— Совершенно верно Елдорайствующий не мыслит, а существует Я елдо-райствую, значит, я существую

— Однако это чисто по-кентаорски! — воскликнул философ, пожимая плечами — По-твоему, выходит, не надо елдираить, чтобы мыслить?

— Нет, я говорю надо елдораить Кто не елдораштнует, тот не живет.

— Но по ходу твоих мыслеК получается, уважаемый Пассий, что ты не ценишь разум

Не любишь философию7- воскликнул Евклид

— Основой существования…

— Я кентавр, о Евклид, и ничто кентаврское мне не чуждо, — последовал ответ. — А каждый кентавр не любит заниматься пустым делом, если рядом крутится пустая текус, которую можно живо наполнить. Для этого мы и существуем.

— Да это же какой-то половой экзистенциализм! — вскричал Евклид, весь красный от гнева. — Нет, ты все же не человек, ты настоящее животное. В твоем понимании сути вещей наличествуют всего две точки, между которыми можно провести всего одну прямую… И только животное может не любить высокую человеческую мысль!..

— И грязное притом, — грустно подтвердил кентавр. — В особенности когда это. животное находится в таком положении, в каком нахожусь сейчас я… Как мне полюбить высокую мысль, о Евклид, если на шее у меня веревка, руки связаны за спиною, а на моем елдорае, залитом кровью, копошатся проклятые мухи?

— Горгий! — громко воззвал философ Евклид, уже не обращая внимания на слова кентавра. — Иди продолжай свое дело, приятель. С этой скотиной я уже разобрался в достаточной мере. Я уверился, что по своим убеждениям это не человек, но чистейшее животное.

От кучки мегарского плебса, сидящего вокруг костра, над которым висел котел в ожидании мяса, отделился одноглазый Горгий и, поглаживая о ладонь лезвие наточенного ножа, направился в сторону привязанного к дереву кентавра.

На полпути он разминулся с шагавшим к костру философом, лицо которого было скучающим и кислым. Горгий подмигнул ему своим единственным глазом… Евклид не ответил.

За оградою сераля в одном месте столпилось стадо кентавриц и с тревогой наблюдало за происходящим. Ихмужской предводитель, старичок Хикяо со связанными руками, в тоске и страхе грыз жердь на пряслах, сгорбив свою костлявую спину.

Проходя мимо кентавриц, одноглазый Горгий пугнул их, метнувшись на самок с поднятым кривым ножом, и те с визгом бросились в стороны, тряся грудями. Так как руки у них были связаны за спиной, самки не могли делать неприличных жестов, дразня неприятеля, поэтому они стали высовывать языки и кричать издали:

— Инкерс працу келеле!..

Ничего не понимающий Горгий в ответ также показал им язык и после с деловитым виддм направился к одинокому дереву, где был привязан кентавр, предназначенный к закланию.

Когда он подошел шага на три-четыре к жертве, перед ним вдруг сверкнула молния, и кривой Горгий на какое-то время ослеп, потеряв из виду дерево с привязанным к нему кентавром. Плебей выронил нож и схватился за свой единственный глаз, в котором неимоверно жгло.