Те, кто видел и рассказывал мне об этом после, наверное, не забудут этих сцен никогда. Так начиналась та война, так и продолжилась.

Утром я вышел из дома, по всей улице Мира зияли пустые магазины. Улица была усеяна битым стеклом. В осколках зло играло солнце. Я поплелся обратно.

Из-за угла широким задом вывернула соседка Роза. Я подошел поближе. Пыхтя, отдуваясь и закусывая нижнюю губу, она тянула сетчатый мешок, набитый стеклянными бутылками минералки. Бутылок шестьдесят “Боржоми” – волоком по асфальту. Через каждые метров десять-пятнадцать она останавливалась, разгибала спину и спускала пар. Отдышится, ухватит – и дальше.

– Что, Роза, склад разграбили?

– Почему, – серьезно ответила Роза, – директор сам открыл.

Я поспешил к подъезду.

…подкатывала тошнота, душу мутило, и…

…реальность вернулась. Вот такая, новая… А Роза села на свой мешок, громко выдохнула: “Фух! уморилась!” – и пухлыми пальцами соскоблила пот со лба.

Дома я плюхнулся в кресло. Уже было жарко. Кондиционер не работал – электричества уже не было. Разделся до трусов, обернулся влажной простыней.

Лида с дивана наблюдала за мной – я ходил взад-вперед по комнате. Наверное, боялась за мое больное, пережившее инфаркт и операцию сердце.

– Они растащили склад с минеральной водой. Директор сам открыл им двери, чтобы они их не сломали. Помнишь, там такие высокие резные двери… старинные…

Я остановился у балконной двери и потуже стянул простыню. Оглядел себя – стало похоже на белый кокон.

– Коля, – позвала Лида. – Как сердце? Коль, может, ляжешь?

– Слушай, как это могло из них вылупиться… так скоро… сразу… в первый же день…

Ночью я боялся уснуть. Лида не ложилась вовсе, и ее тихое сидение на кухне было похоже на караул.

Одиночные взрывы. Долгие – видимо, в воздух – очереди да пьяное гиканье. Ночь нанизана на эти звуки. С ними я справлялся. “Война”, – вспоминал я. Но стоило представить, что творится сейчас на улицах… Вот – вот они всюду, идут, бегут, стекаются, лезут в разбитую витрину.

– Роза… Роза… – кричал кто-то. – Скорее! Растащат ведь!

Тащили крупы, консервы, рулоны ткани, французскую косметику – насыпом, в полиэтиленовых пакетах, – люстры, зеркала в чугунных рамах, пляжные тапочки, подушки, гвозди из хозяйственного магазина, упаковки спичек, свечи, ковровые дорожки… а там уже – детские коляски, набитые поношенными вещами… туфлями, брюками, майками… и все присыпано пеплом… и на банках варенья чужой рукой выведены названия…

Уже на второй день с начала войны на восток потянулись караваны забитых “добром”, скребущих задками по земле автомобилей. Стоит ли говорить, что и сами эти автомобили были отобраны у абхазов. Это было тем проще, что абхазские мужчины ушли в горы. Оставались женщины, дети и старики.

Сначала отбирали только у абхазов. Потом переключились на армян – под тем предлогом, что они через общество “Крунк” (“Журавль”) собирали деньги на оружие для сепаратистов. Потом добрались и до остальных.

После автомобилей придет время лишаться мебели, аппаратуры, золота… да чего угодно – все годилось восстановителям “законности и правопорядка”.

Люди из “Мхедриони” (в переводе – “Всадник”), имея официальный статус спасателей (эдакое МЧС с АКМ наперевес), вполне успешно спасали горожан от их имущества. Основной контингент в этом элитном подразделении, которым командовал Иоселиани, – осужденный за участие в вооруженном грабеже с убийством, освобожденный досрочно, ставший затем профессором Тбилисского театрального института, – был соответствующий: выпущенные из тюрем по случаю войны, отсидевшие ранее, посидеть пока не успевшие.

Эта уголовная гвардия никогда не входила в состав армии. Впрочем, как и многие другие формирования, введенные в Сухуми. Были “Черные орлы” с черными повязками на головах и “Белые орлы” – с белыми. После них по городу тянулся характерный след: использованные шприцы и вскрытые пузырьки… Одеты все были вразнобой: часть в камуфляже, часть в джинсах и майках. А грабили одинаково. Не гнушались ничем.

Не отставала от них и военная полиция под командованием генерала Ахалая, бывшего старшины милиции, по слухам, уволенного оттуда “за порочащее поведение”.

Жена нашего соседа Насибея Инарбы узнала о его гибели в тот же день – ей позвонили знакомые. (На этой странной войне телефонная сеть функционировала исправно. Когда не стало электричества, ГТС питалась от дизель-генератора.) Она собрала костюм, туфли – все, что необходимо, чтобы проводить человека в последний путь, и ушла на Гумистинский мост. Позже она позвонила с той стороны и рассказала, что ее после длительного допроса пропустили через мост, чтобы она могла похоронить мужа, но все вещи – костюм, рубашку, галстук, туфли – отобрали.

Впрочем, и сами абхазы повели себя подобным образом. Толпа бегущих из города ворвалась в аптеку, находившуюся в 20 метрах от нашего дома, и начала сгребать лекарства. Заведующая Нателла попыталась возражать и была застрелена.

На второй день войны не стало электричества, воды, продовольствия (по крайней мере для населения). Стали всюду расти мусорные кучи.

Электричество скоро дали. Телецентр был выведен из строя, но заработала полевая установка телевещания, подчиненная военным властям.

…На фоне пестрого ковра сидит человек лет 35 и с черной густой бородой, на его плечах внакидку белоснежная дубленка. Строгое, суровое выражение лица. Это главнокомандующий вооруженными силами Грузии в Абхазии вчерашний капитан Советской армии господин Каркарашвили. От его слов веет средневековым ужасом: “Если из общей численности погибнет сто тысяч грузин, то из ваших погибнут все девяносто семь тысяч* … Хочу дать совет господину Ардзинбе – пусть он сделает, чтобы абхазская нация не осталась без потомков”.

Позже по городу пустили слух, что при взятии Сухуми 14 августа погиб его брат, поэтому главнокомандующий был так зол.