Помоги выстоять, Господи! А-а-ах!
…И снова – голубое небо. Только теперь оно отражено в воде. Это ты лежишь на бревне, перекинутом через речку, и смотришь в воду. Ты караулишь рыбу…
Ты видишь свое отражение, ты им любуешься. Тобой нельзя не залюбоваться. Ты – женщина. Ты молода и красива. У тебя рыжеватые мягкие волосы, а по лицу так и вовсе – белесые; тебя зовут Аяф, то есть пушистый желтый цветок, с которого летит пух, если дунуть. Ты самая красивая в племени. Скоро Широкогрудый возьмет тебя в свое жилище. Это почетно.
Хотя он тебе совсем и не нравится. Тебе нравится другой, помоложе…
Вчера Широкогрудый был встревожен. Он сказал, что в округе появились черные люди, которых зовут чики-чики. Он говорил еще, что они черные-пречерные, как остывшие головешки, и в сплошных волосах, очень высокие. О, как это интересно! Ты почти всю ночь не спала, думала об этих черных. Их мужчины, наверное, гораздо сильнее, неутомимее и красивее ваших, хоть и черные, хоть и сплошь волосатые… Хотя бы одного посмотреть!
Но у них есть изъян – эти черные едят людей. Особенно они любят, говорил Широкогрудый, человеческий мозг… Да, это совсем нехорошо…
И вдруг ты видишь на воде черный силуэт, совершенно черный, как остывшая головешка. Человек с огромной дубиной в черных руках-лапах. Нет! Нельзя! – все кричит в тебе.
Я молодая, красивая. Я – беленькая! Я нарожаю тебе, черному уроду, белых красивых детей. Я стану делать все, что прикажешь. Я буду даже, если захочешь, есть человечину!..
О, какая темная, какая вязкая вода в реке…
…И совсем это не река, это всего лишь лужица на листе. А лист желтый. Еще на листе маленький слизняк – он такой нежный, такой вкусный. Ты копаешься меж камней. Там много орехов. Орехи в палой листве. Они круглые. И очень вкусные. Они вкуснее земляных червей и медведок. О эти орехи! У тебя их уже много заготовлено. А будет еще больше.
И вдруг ты видишь зеленые немигающие глаза. Зеленые глаза среди застывшей желтой листвы. Они смотрят на тебя. Они притягивают тебя. Завораживают. Надо бежать – не можешь! Надо кричать – не можешь! Глаза, эти зеленые жадные глаза. И в них – свет…
…Свет как игла. Тебя тянет к этому лучику неудержимо.
Других тоже тянет. Тебя толкают. Сверху. Снизу. Сбоку.
Жаль, что у тебя нет шипов. Хотя бы одного. Хотя бы маленького. Хотя бы толщиной с этот вот лучик…
Вот что-то наплывает на свет. Что-то темное. Что-то большое. Что-то страшное. Оно наплывает на тебя. Свет меркнет совсем…
…Свет меркнет совсем – и вдруг словно взрывается, его становится много-много – много, очень много! – он ударяет по глазам, и через минуту я вижу над собой что-то белое, какое-то расплывчатое пятно, – и слышу ласковый голос:
– А вот и сыночек глазки открыл. Какие они у тебя голубенькие. Совсем как у папы твоего, у Вани-большого.
Где я? Кто я?
– Ну улыбнись, Ванечка, своей маме…
Ой, что это?! Что это там так бухает?..
– Не пугайся, маленький, это папа бомбы бросает. Пусть он воюет, а мы покушаем – да? – покушаем и больше плакать не будем, правда? Ваня! Ванечка!..
И с первыми глотками материнского молока я стал забывать все, что мне увиделось, и стал привыкать-прирастать к новому своему имени. Ваня! Ва-ня… Какое, однако, интересное имя.
– Не плачь, сынок, не бойся. Это твой папа стреляет из ружья. Он у нас смелый. Он у нас – партизан. Не плачь…
…Да, легко сказать – не плачь. А что делать, если плачется. Если всего трясет нервный озноб.
Только что на меня напали. Трое. Под темной аркой. Один стукнул по голове бутылкой. Другой стал отнимать портфель. Третий замешкался с чугунным колосником – иначе бы мне несдобровать… Я вырвал колосник и ударил им того, кто был с бутылкой. И как только ударил, так сразу же и завертелся перед глазами калейдоскоп: и утро в сарае, и небо, и лед, и вода…
И вот лежит он в луже черной крови. Молодой парень. По моде стриженный затылок. Те двое убежали, бросив его. А он лежит, не шевелится. На нем синяя куртка. Такая знакомая. И на шее родинка. Такая знакомая, такая родная. Он лежит неподвижно. А я сижу над ним и плачу.
Уже собирается народ, уже кто-то побежал за милицией, уже дышат мне затаенно в затылок любопытные, а я сижу над ним, плачу, и так и не решился перевернуть его, чтобы взглянуть в лицо. Страшно.
Сы-нок!