Все ахнули. Заказчик вскочил. Растрепанная дама взвизгнула. "Качок" включил свет. Я распахнул свою дверь. Ларденко был бледен. Заказчик схватил гитару за гриф и, прошипев: "Испортил!" – жахнул ее об угол. После чего вся компашка молча убралась из моей мастерской.
"И осталась лишь эта гитара поздним вечером плакать со мной…" – не отпускали меня слова старинного романса. На полу лежала разбитая гитара, с порванными струнами. Над ней стоял я – с растерзанной, разбитой душой… Вот она – людская благодарность. Недаром в Испании говорят, что если гитарный мастер, гитарерос, умирает не в богадельне, то только потому, что не хватило средств туда доехать.
Много с тех пор прошло времени. Не видел с тех пор ни странного заказчика, ни Ларденко, никого. Гитару восстановил еще раз. Правда, пришлось целиком заменить верхнюю деку – ну да я нашел отличную резонансную ель от старого пианино "Десна", гораздо лучше прежней. Звук у новой гитары стал другой, ведь я и пружин оставил всего семь штук – звук стал яркий, высокий, нежный. Будто после Шаляпина вдруг Собинов запел… Играю на ней, наслаждаюсь. Фосфорные спиритические знаки выжег каленым железом и счистил острой циклей. Оставил лишь слова "НЕТ" и "ДА" – с каждой стороны от продольного "уса". Хотел написать по кругу что-нибудь вроде: "Веселая и грустная, всегда ты хороша, как песня наша русская, как русская душа", – но показалось, что все не вместится, уж очень длинно. Вместо этого вписал по два слова с каждой стороны "уса". "Пусть богатства НЕТ, – получилось, – ДА душа поет". Нанес это как девиз всей своей жизни.
На том стоял и стою. Дю-дю
Друзьям детства, живым и мертвым
Американцы привезли к нам выставку художественного творчества умственно отсталых художников. А попросту – шизофреников и идиотов. Наша пресса, как водится, много писала об этом, подобострастно восхищаясь и нахваливая на все лады. Эпитеты были, разумеется, только превосходной степени. Особенно часто упоминались работы "российского", как писали, художника, у которого было странное для России имя – Вака. Впрочем, так у нас на хуторе называли идиотов – с маленькой, понятно, буквы…
Я решил сходить на выставку, и среди недели как-то выбрался.
Да, это было "нечто с чем-то"! Был тут портрет Горби, очень похожий, сработанный, как пояснялось на табличке, из дерьма разных цветов и сортов. Была какая-то мазня, похожая на то, что нарисовала бы обезьяна, попадись ей в лапы кисть и краски. Были портреты с четырьмя глазами. Были какие-то чудища, невиданные, неописуемые, которым воспаленные видения Гойи не годились в подметки. Короче, чего тут только не было!.. Но впрочем, чем дольше ходил по залам, тем все чаще посещала мысль, что я на обычной выставке "альтернативного" искусства, на вернисаже каких-нибудь отмороженных "митьков".
И вот, уже подустав, прошел в тот зал, где висели работы "российского" художника по имени Вака. Переступил порог, и что-то со мной сделалось. Потому что тут был совсем другой мир. Тут был мир до боли знакомый. Этот мир зафиксирован на фанерках, картонках, досочках. Висело также много огромных, увеличенных фотографий рисунков, которые не сохранились по причине, как пояснялось, тоталитарного режима. Судя по фотографиям, оригиналы были нарисованы то на заборе углем, то на беленой стене сарая каким-то острым предметом, похоже обычным гвоздем, то на суковатых еловых досках ворот, очень мне знакомых, то…
А вот и фото автора: асимметричное лицо, неровно причесанные, сальные волосы и серая, прозрачная бородка, странный, но, кажется, вполне осмысленный взгляд. Мне-то он помнился несколько иным: мутные телячьи глаза, перекошенный рот и слюнявая бороденка. А тут – сразу и не угадаешь. Вот что значит – фотографировал мастер.
А кто ж это снял "художника"? Под фото подписано – Евгений Беленький. Да это ж Женик Экзот. Он гостил каждое лето у своей бабки, ходил в белых штанах, широкополой шляпе и с "Зенитом" на пузе. Все, бывало, крутил головой, восхищаясь чем ни попадя, чуть ли не навозными кучами, восклицал: "Экзотика!" – и щелкал "Зенитом". Его наши пацаны вообще-то презирали, особенно коновод наш Бартень, тот то и дело цвиркал слюной сквозь зубы ему на белые парусиновые ботинки, а Экзот делал вид, что ничего не замечает. В общем, типичный московский слабак, воспитанный на интеллигентском нытье под гитару Окуджавы.
Он-то, выходит, и запечатлел нашего Колю-дурачка. Которого звали просто – Вака. Собрал его картинки, а какие-то перефотографировал, и теперь они выставляются. Ну дела-а!
Я переходил от экспоната к экспонату – и словно расступились временные пласты, и я опять провалился в свое детство, очнулся вдруг на том степном, выжженном зноем, залитом пристальным солнцем хуторе, где одуряюще пахла земля после теплого дождя, где благоухал исходящий нектаром луг, где в каждом палисаднике склонялись мальвы, а лес стоял – словно раскрытая расписная шкатулка пахучая…
Ганька-хохлушка нагуляла Колю во время войны, – поговаривали, то ли с каким-то немцем, то ли с мадьяром. Коля мало того что был дурачок, он был еще и инвалид. Ноги у него были скрюченные и усохшие, ходить он не мог, а передвигался на руках: опираясь на огромные, в вечных мозолях кулаки, большие, как копыта, порепанные как пятки, поджимал тело с сухими ногами и выбрасывал его вперед. Так и "ходил".
Говорить он не мог, кроме двух слов, но понимал, кажется, все. Теми двумя словами, которые он мог произносить, он обозначал уйму вещей. Одно слово было – "Бля-бля". Так он называл старшего брата Толика, уже тогда полуалкоголика (наверное, "братка"?), а также все негативное и неприятное. Этим же словом он выражал неудовольствие или гнев. Другое было – "Дю-дю". Так он обозначал все хорошее и приятное, и этим словом он называл мать.
Вставал он рано – еще до рассвета. Ковылял на излюбленное место – на погреб, поросший глухой крапивой. Там усаживался, раскладывал вокруг фанерки и картонки, огрызки карандашей, угольки, мелки, старые мягкие необожженные кирпичи, и – день начинался. К нему приходила, выползая из-под сарая, старая их Белка. Вот… вот она подходит, вытягивая по очереди задние ноги и громко, во всю пасть зевая. Подходит, ложится рядом с Колей, преданно прижимаясь к недужным его ногам. Солнце выплывает из-за дальнего, багрового леса – и сразу тянет свежестью из оврага, от пруда – прохладой, словно солнечные лучи выгоняют оттуда тьму и холод. Из продрогшего сада выпархивают коноплянки, усаживаются перед Колей и, зябко поеживаясь, нахохлившись, жалуются: труды-заботы замотали, просвета нетути, птенцы ненасытны и, кажется, никогда не вырастут, не оперятся, с темна до темна нет отдыха, ах, устали-уморились, мочи нету… Но Коля не слушает сетования пернатых, он произносит глубокомысленно: "Дю-дю!" – и, улыбаясь миру широкому, свету белому, бесконечному, начинает рисовать.