Последнее дело однокурсника – процесс был проигран по всем статьям, а подзащитный, один из богатейших людей мира, получил-таки длительный срок – принесло однокурснику еще большую известность. Однокурсник мелькал везде и всюду с видом победителя, вел телепередачу, блистал манишкой на приемах, сидел в первых рядах на премьерах, интонировал так, словно тайн для него более нет, но о них он никому ничего никогда не скажет. И с двутельным, когда тот, собираясь в столицу на концерт, набрал его номер, разговаривал соответствующим тоном. Двутельный, прежде дававший себе слово, что, только почувствовав подобную интонацию, сразу отключит связь, говорил с однокурсником заискивающе. Похохатывал. Почти – лебезил. И – мучился. Но в конце концов нашел в себе силы, несколько раз сказав, что связь ни к черту, нажать кнопку «отбой». Однокурсник не сразу вспомнил его имя! Скотина!

И вот теперь однокурсник, на двутельного внимания не обращая, смотрел на молодого человека с выражением преданности, заискивающе улыбался. Молодой человек, даже не приподнимаясь со своего стула, подал однокурснику двутельного руку. Тот согнулся, руку торопливо пожал.

– Простите, что беспокою, – сказал однокурсник, еще более обнажая ровные, идеально обработанные зубы, – но мне хотелось узнать, могу ли я…

Молодой человек остановил его легким жестом.

– Я уже вам говорил: можете! Только теперь средняя ставка – четырнадцать. Если на месяц – двадцать шесть и три. Долгосрочные – около восемнадцати.

– Двадцать шесть и три?! – Сокурсник побледнел. – Но тогда я не смогу в срок выплатить проценты по предыдущим займам!

– Двадцать шесть и три, – повторил молодой человек и растянул в холодной улыбке губы. – Приятного вечера!

Сокурсник, так и не взглянув на двутельного, видимо – потрясенный услышанным, вернулся к своему столику. И там что-то зашептал придвинувшимся к нему красавицам.

– Как вы думаете – все ли продается? – отложив нож и вилку, спросил у двутельного молодой человек. – И все ли имеет денежный эквивалент? Возможно ли назначить цену за любовь, предательство, веру, уважение?

Эти вопросы всегда казались двутельному наивными. Он отпил глоток вина, промокнул губы салфеткой.

– Цена уже включена в самые неожиданные вещи, – сказал он, стараясь по возможности не показывать своего отношения к подобным вопросам. – И мы иногда этого и не замечаем. Кроме того, многие вещи не продаются за одну сумму, но стоит сумму увеличить, как торг становится уместным.

– А люди?

– Что «люди»?

– Люди продаются? Полностью? С их внутренним, как утверждают некоторые – неповторимым миром? – Молодой человек смотрел на двутельного в упор.

– Люди как раз и продаются лучше всего. – Двутельный хоть и прятал улыбку, но молодой человек заметил, как дрогнули его губы. – Это самый ходовой товар. Самый массовый. И они, как бы выразиться… Они пластичны. Те, кто продается, никогда не признаются себе в этом. Они просто изменяют ход своих мыслей. И думают…

– Что не их покупали, а они…

– Да, что это они купили покупавшего. Так они себя обманывают…

Две красавицы встали из-за столика сокурсника, оправили платья – голубое и красное, нацепили на холеные лица выражение радости, оптимизма, счастья.

– Выбирайте сейчас, – сказал молодой человек двутельному, кивая на красавиц.

– Что?

– Выбирайте сейчас, чтобы потом не пришлось меняться. Я меняться не люблю.

– В смысле?

– Вам какую? Голубую? Красную?

Двутельный посмотрел на красавиц. Они ему нравились обе. Он подумал, что молодой человек сейчас купит этих красавиц, купит его самого, а сокурсник, продавая молодому человеку женщин, надеется отсрочить платежи по процентам ростовщикам. Вот ведь дурак! Нашел у кого брать деньги! Или эти красавицы, давно купив сокурсника, от тоски и скуки покупают до кучи всех прочих, в их числе – молодого человека и меня самого. Или… Но кончаются все покупки утром, в перегаре, в какой-то квартире или – в номере гостиницы, все болит, вялый член безвольно болтается, отражение в зеркале неприятно, все неприятно, все-все…

– Здрасте, девушки! – молодой человек уже приглашал красавиц садиться.

Красавицы были молоды, но обращение «девушки», но это «здрасте»! Двутельный вскочил, вытер губы салфеткой, поцеловал ручки, подвинул стулья. Он старался загладить фамильярность молодого человека. Он – вот так номер! – не хотел участвовать в процессах купли-продажи. Во всяком случае – в этот вечер. Но галантен он был всегда. Всегда. Был. Ведь до того момента, с которого ко всей жизни двутельного можно было применить прошедшее время, оставалось совсем немного. По сравнению с вечностью, куда двутельный должен был насовсем провалиться. Часа три…

9

Получив по DHL лицензионную Fire-eagles, Маша с переменным успехом пыталась обезопасить свой замок от рыскающих по окрестным лесам безземельных крестьян. Следовало не допустить образования больших шаек. Против безземельных надо было совершать вылазки, а тут еще сосед предъявлял претензии на принадлежавшие ей пастбища и нужно было, в преддверии конфликта, заручиться поддержкой короля. Маша отправила королю письмо и, зная, что сосед также обратился к королю, пока, стоя на стене своего замка, развлекалась стрельбой из арбалета по темным фигурам безземельных. Не обратив внимания на ткнувшуюся в зубец крепостной башни стрелу, она взвела арбалет, но через несколько мгновений другая стрела пронзила ее предплечье. Маша вскрикнула. Иллюзия боли была очень сильна. Сняв шлем, осмотрела руку. Поняла, в чем дело. Рассмеялась, но сердце выпрыгивало из груди. Маша, вновь надев шлем, прицелилась. У кромки леса было несколько фигур. Маша пристально вглядывалась в каждую из них. Луки были у троих. Надо было определить – кто ее ранил. Маше показалось, что это был рыжебородый и синеглазый верзила. Она нажала спуск. Арбалетная стрела вошла синеглазому точно в переносицу, но Маша не успела обрадоваться: другой лучник, худой и темноволосый, отпустил тетиву, стрела запела в наушниках, всё перед Машиными глазами окрасилось красным, а потом Маша увидела себя на кровати под балдахином, в окружении печальных слуг; ранение госпожи было столь серьезным, что сама она уже не могла воевать, следовало приглашать наемных солдат, чтобы заплатить наемникам – уступать соседу пастбища, расставаться с кем-то из слуг, а они привыкли к Маше, да и расставаться – значит продавать, а продавать живых людей нехорошо, хоть дело и происходит в вымышленной стране в неизвестно какое время, но есть вечные принципы, и поэтому Маша теряла очки, из Белой леди рисковала превратиться в Черную, и приглашение на бал к королю, который к тому же не спешил с ответом на письмо, откладывалось, а значит, откладывался и танец с принцем, и тем более – свадьба с ним, а игру следовало – если собираешься победить – завершить именно ею. И Маша так разозлилась, что сорвала с головы шлем, хлопнула им по клавиатуре и срубила игру под корень.

Подошла к окну, отдернула шторы. Сумерки уступали под натиском ночи. Ветви деревьев клонились под сильным ветром. Маша думала о виртуальном принце. Он был длинноног, голубоглаз, на лице его сияла вечная улыбка. Совершенно положительный тип, затянутый в какие-то мерцающие одежды, так ровно обтягивающие его бедра, что принц казался бесполым.

Отступив на полшага и глядя на оконное стекло как в зеркало, Маша сбросила халат. Соски напряженно смотрели вверх, грудки набрякли. Белые узкие трусики уступили место черным, плотно закрывающим низ живота, полоски крылышек от прокладки, ощущение нечистоты и униженности. Рана, кровоточащая рана, порождающая тоску по гармонии, устойчивости. Были они? Она их придумала? Они остались в раннем детстве? Или гармония – это ее нынешнее состояние, соединение с природой, с подлинностью, включение в мировую цикличность? Кто пульсирует, тот движется без остановки, последовательно, преемственно, кто вспыхивает и гаснет, тот – артефакт. Маше надо было с кем-то обсудить то, о чем она думала, но не хотелось никого видеть, слышать. Она сейчас себя ненавидела и превозносила, а единственным, с кем она могла бы поговорить, был принц компьютерной игры: ему можно было говорить что угодно, он только кивал и улыбался, идеальный собеседник.