Изменить стиль страницы

А новая семья, говорят футурологи, напротив, будет сочетать сексуальную свободу с тщательнейшей заботой о детях. Собственно, семьи и будут создаваться только ради совместного воспитания детей.

IV.

А в самом сердце России на красном многотоннике «вольво» ездят по великим дорогам русского товара Славик и Наташа, легенда страны дальнобойщиков. Подбирают с обочин проституток, учат их жизни. Холодно, страшно стоять на обочине глухой еловой трассы. И однажды случится чудо: грозно и дивно загорятся далекие фары, откуда ни возьмись явится красная фура. Остановится, и желтым комнатным светом затеплится кабина, а в ней обнаружатся улыбающиеся добрые люди — он и она, чехлы в цветочек, кофе в термосе, душ за стеной.

И скажут ласковые люди замерзшей девице:

— Ты нас не бойся, мы семья будущего!

Вот тут она, наверное, и испугается до смерти.

Славик Меньшиков и Наташа Нескородева действительно продали две квартиры (подмосковную и тверскую) и купили на двоих свою красную фуру. Люди они диковинные — любят свой живописный труд. Редко когда ночуют две ночи в одном и том же месте, подряжаются возить грузы и за Урал, и в Сибирь, и в Германию, и в Эстонию. Грузы выбирают с романтической прихотливостью капитана Грея из «Алых парусов»: тот охотно возил фрукты и сандаловое дерево, они охотно возят вещи для домашнего обихода — ковры, посуду, мебель, шубы, елочные украшения, петарды, электрические чайники.

Любят ли их на трассе? И любят, и судят, и обсуждают. Считают ли странной семьей? Все поголовно так и считают.

Оба они активисты движения чайлд-фри, оба сделали операцию по стерилизации. Наташе 38 лет, Славику — 43.

— Свой долг перед государством мы выполнили, — говорит Наташа, — у нас на двоих трое детей. У меня двадцатилетняя дочь, уже замужем, и у Славика два взрослых ребенка. А больше детей мы ни за что не хотим.

— Почему, Наташа? — спрашиваю я.

— Потому что нынешние семьи — это пристанище неудачников. Друг за друга держатся, за детей держатся, врут друг другу, что ради семьи живут. И детей своих учат «быть как все».

— Но вы-то научили бы по-другому?

— Нет, — вздыхает Наташа, — у нас воспитывать не очень-то получается. Для этого ведь талант нужен. Вот если бы были в деревнях и поселках настоящие Учителя, с большой буквы.

— А почему вы семья будущего?

— Мы свободные. Мы отдали все долги и никому ничего не должны. Мы живем без росписи, а так хорошо, так легко живем! Вот Славик венчался по просьбе бывшей жены, и что это им прибавило? Когда он сказал, что уходит, жена вынесла их венчальную икону и ударила его иконой по голове… Потом — у нас вторая жизнь. Одну прожили — не вышло, мы по-другому решили попробовать. Вот этому мы девочек на дорогах учим — не сдаваться. Не чувствовать себя неудачницами.

Вспомнила тут я цитату к месту — из утопии Чаянова.

«Прошлые эпохи не знали научно человеческой жизни… не знали болезней в биографиях людей, не имели понятия о диагнозе и терапии неудавшихся жизней. Теперь мы знаем морфологию и динамику человеческой жизни, знаем, как можем развить из человека все заложенные в него силы».

Так что все сходится: действительно, Славик и Наташа — самодеятельная семья будущего. Изобрели себя сами.

А Наташа цитатой не заинтересовалась, все подбирала доказательную базу поэффектнее. Думала, думала и наконец сказала:

— Темно, мы едем, и сердце замирает от счастья.

Великий раздражитель

Юрий Черниченко о преданной революции

Самого первого фермера в своей жизни я увидела в 90-м году в селе под Котласом. Звали его Ян Робевский (польская кровь); личный конфликт с деревней (у каждого фермера всегда есть личный конфликт с деревней) начался с теплого ватерклозета на втором этаже нового дома. Нововведение потрясло село. Настолько, что дети прибегали слушать звук спускаемой воды. Вот честное слово: детишки, задравши головы, стояли возле дома, как возле Театра кукол Образцова, и часами дожидались волнующего звука. И разбегались с диким визгом. Но, конечно, кроме клозета у Робевского был еще кабинет, а на стене кабинета висел портрет Юрия Дмитриевича Черниченко. «Ты послушай, что он пишет, — говорил Ян, — что пишет!» И, зажмурившись, цитировал: «Председатель колхоза прост, как „Правда“»; «Доить нужно корову, а не голову крупного рогатого скота».

Я знаю, что в этой скромной истории уже сконцентрировано все то, что так мучает в Черниченко его оппонентов, в чем его принято обвинять: преувеличение дикости русской деревни, безмерное преувеличение роли и возможностей фермерского движения, много раз помянутая фермерская «гордыня»; я знаю, что она может только раздражать. Но ведь Юрий Дмитриевич Черниченко и является великим раздражителем.

— Носишь-носишь второй десяток лет фанерку на шее: «Он развалил колхозы», — говорит Юрий Дмитриевич, — слышишь от Стародубцева тульского «Ну, как работается на Пентагон?», читаешь в творениях министра сельского хозяйства Гордеева А. В., что фермеры — откат на сто лет назад, и не заметишь, как мысли черные к тебе придут.

Знал и знает русское сельское хозяйство Юрий Дмитриевич, как немногие: двадцать лет очеркист-аграрник — от газеты «Советская Молдавия» до «Правды». Пятнадцать лет — ведущий программы «Сельский час». Пятнадцать книг. Потом, конечно, народный депутат ССС- (1989–1991), член Межрегиональной депутатской группы; секретарь Союза писателей Москвы, депутат Совета Федерации РФ первого созыва (1993–1995), член комитета по аграрной политике; председатель Крестьянской партии России (с 1991 года).

Но это, так сказать, блестящая, городская сторона карьеры. Были, между тем, шесть лет на целине, квалификация тракториста широкого профиля, оператора машинного доения, стригаля овец по новозеландскому способу — это, как говорит Юрий Дмитриевич, когда меринос должен был сидеть на заду, как дворняга.

Был еще и дед, белгородский садовод Максим Васильевич, умерший от голода зимой 1933 года на «черноземах Ворсклы, от века не знавших — в силу высокого плодородия — голодных смертей».

— А я, — говорит Юрий Дмитриевич, — в четыре года (значит, в том же 1933 году) мог быть украден и сварен на холодец в кубанской станице Пашковской, где отец работал агрономом.

Нынче, разумеется, очень не модно иметь жесткий взгляд на необустройство России, волноваться же вообще не гламурно. А Юрий Дмитриевич очень жестко судит и сильно волнуется.

Вот что он говорит.

— Такой внеаграрности мышления давно в России не было. Возможно, не было никогда. Этим летом предпринял я путешествие по храмам дружбы — Пушкинские Горы, Изборск, Псков. Ошую и одесную дорожного полотна, на полях, — выше человеческого роста сорняк, борщевник. Таких исполинских зарослей, наверное, не было при варягах, при Батые. За всю тысячелетнюю историю России такого разгрома сельского хозяйства не было. Из оборота выпали тридцать миллионов гектаров пашни — почти столько, сколько было поднято целины всем ССС- в пятидесятыее годы, столько же, сколько весь пахотный клин Украины. Вся политика министерства сельского хозяйства — как таки не дать крестьянину земли. И не дали. А теперь есть ли кому ее брать?

Полвека слежу за колхозным строем. Его нужно было зарыть и попрощаться с ним; но ведь не попрощались, не нашлось человека, который взял бы на себя такую ответственность. Более того, в последние несколько лет были приложены немалые усилия к тому, чтобы сельскохозяйственная Россия стала страной гигантских агрохолдингов. Хозяин Магнитки Федор Иванович Клюка взял на свое попечение сто двадцать четыре селения и сто пятьдесят семь тысяч гектаров засева в Белгородской области. Это что-то вроде того, как раньше завод патронировал колхозу, только масштабы пантагрюэлевские. «Я не такой свихнутый, чтоб не нашел применения своим деньгам, — нашел бы!» — говорил Федор Иванович, входя в сельский бизнес. И кто возразит ему? Я горжусь, кстати, что отговорил господина Клюку от его прекрасных планов — в публичной дискуссии. Не сразу, но он отказался в итоге от этих земель.