Эмма обошла библиотеку кругом. Это помещение стало ее любимой комнатой в доме. Взгляд ее блуждал по книжным полкам. О, как много! Целой жизни не хватит, чтобы их прочитать. Книги были на разных языках, и не только с латинским алфавитом, но и написанные кириллицей и арабской вязью. Может быть, были и на санскрите. Небольшие томики, солидные тома, тоненькие, толстые — каких только не было. Повсюду книги, по всем четырем стенам. И фотографии в нишах между полками. Когда-то там висели портреты. Выцветшие пятна на стенах указывали на то, что они висели там долго, а сняли их недавно. Возле камина она наткнулась на достаточно хорошо освещенные фотографии. В отблесках пламени камина и свете настольной лампы они отливали серебром.

На этих фотографиях с поразительной ясностью и реалистичностью были запечатлены картины иных миров — пустыня, маленькая пальма, верблюды, люди в светлых свободных одеждах с чалмами на головах. Караван. На одной фотографии несколько арабов стояли перед длинной шеренгой верблюдов в полном походном снаряжении, с украшенными орнаментами седлами и сбруей. Мужчин было трое, но один из них выглядел знакомым — смуглое худое лицо с горящими черными глазами и густой бородой. Она решила, что лицо кажется знакомым, потому что она видела его изображение в книге или газете — какой-нибудь знаменитый араб, аравийский принц или халиф из Персии.

Эти фотографии она изучала каждый вечер. Стюарт постепенно заменял семейные портреты современными видами чужеземных стран. Ее как магнитом притягивали к себе эти снимки, словно они таили в себе загадку, которую ей хотелось разгадать. Сегодня вечером, как обычно, она постояла немного возле них, так и не решив шараду, и вернулась к столу, чтобы собрать с пола разбросанные карты, затем подошла к бюсту у окна.

Какая глупость. Сев за стол, она на этот раз очень внимательно пересчитала карты, собрала их вместе быстрыми и скупыми движениями, быстро перетасовала и за пару минут разложила пасьянс.

— Так-так, ты опять выиграла, Эмма, — равнодушно констатировала она.

— Вы шельмуете, — произнес низкий голос. Он засмеялся из темноты, словно из глубины колодца. Точно, сатанинский смех.

Эмма подпрыгнула так высоко, что ягодицы ее шлепнулись о сиденье по возвращении на место. Она задохнулась. Уж лучше бы то был Сатана, поскольку из темноты дальнего угла вдруг появился Стюарт Эйсгарт, словно призрак, вызванный к жизни ее собственными мыслями. Он и впрямь походил на персидского халифа в своем восточном халате темно-вишневого цвета и шлепанцах. Эмма прижала ладонь к горлу. Сердце выбивало частую дробь.

— Вы меня напугали, — выдавила она. — Как... Он поднял палец вверх.

— Я искал книгу.

Видя, что она все еще не понимает, он улыбнулся.

— Я был на верхней ступеньке стремянки, когда ты вошла. — Он рассмеялся. — Ты прошла прямо подо мной. Я не мог удержаться. У тебя был такой плутоватый вид... Ну ладно, ты так здорово смотришься в моей ночной рубашке. Я не мог отказать себе в удовольствии посмотреть, что тебе здесь понадобилось. — Он засмеялся громче, кивнув в сторону окна. — Хитрый трюк. Очень интересно придумано. А ты всегда хитришь, когда раскладываешь солитер?

— Нет, — начала было она, но, закатив глаза, призналась: — Да, иногда. — Затем решила сделать полное чисто сердечное признание: — Последнее время постоянно.

Он вышел на свет. Свободный халат его был сшит из двусторонней ткани, темно-вишневой с одной стороны и оттенком посветлее — с изнанки. С виду он казался теплым. Под халатом на нем была надета ночная рубашка, примерно такая же, как та, что была на ней, но только у него она не волочилась по полу.

— Какой смысл раскладывать пасьянс, если не можешь сделать так, чтобы он сошелся? — спросила она и зевнула.

— С серьезным видом она собрала карты и положила их, откуда взяла, — в ящик стола. Она готовилась уходить. Больше из вежливости, чем из любопытства, она спросила:

— А вы что тут делаете? Почему не спите?

Он ответил, подняв руку с маленьким в красном кожаном переплете томиком. Поскольку ни он, ни она ничего не могли придумать для продолжения беседы, он пояснил:

— Руми. Поэт. Приверженец суфизма.

— Что такое суфизм?

Вместо того чтобы объяснять, он пролистал книгу и сказал:

— Вот слушай.

О, ты, что растворяет сахар, раствори и меня, Если пришло мое время. Но только сделай это нежно, Прикосновением руки или лаской взгляда. Я предвкушаю встречу с тобой каждое утро, Каждый рассвет, вспоминая тот рассвет, когда это случилось раньше. Или сделай это быстро, как вспышка молнии, как взлет топора палача.

Он замолчал и посмотрел на нее. Он здорово умел декламировать, и его неожиданные паузы делали манеру чтения своеобразной и оттого еще более притягательной. Он закончил стихотворение тихо и проникновенно, уже не глядя в книгу:

Ты держишь меня на расстоянии вытянутой руки, Но, не пуская меня к себе, ты все сильнее притягиваешь.

Она облизнула губы.

— Это вы. — Она смотрела на стену возле камина.

— Что?

— Мужчина на фотографии, тот, с бородой, что казался мне смутно-знакомым. Он — это вы. — Она поняла, что с бородой и в соответствующей одежде Стюарт смог бы спокойно сойти за араба. — Вы там прямо свой, верно?

Он взглянул на стену и неспешно подошел к фотографиям, на которые она указывала.

— Я пытался, это точно. Какое-то время. — Он положил книгу на письменный стол.

— Где вас снимали? — Эмма подошла к нему и встала за его спиной.

— Возле Каира.

Эмма смотрела на фотографию. В самом деле, там он был моложе, это видно, несмотря на бороду. Но глаза... Как она могла не узнать его глаза? Он был худ и мускулист — ловкость и сила угадывались в нем, и арабские широкие одежды этому не мешали. На голове его был тюрбан, и этот головной убор как нельзя лучше подчеркивал красоту его высокого лба, худобу щек. Он загорел, и кожа его цветом была неотличима от кожи других.

— Вы там долго пробыли?

— Нет. Мой дом был в Стамбуле. Но я часто уезжал и подолгу путешествовал. Вот так, с перерывами, я жил в Стамбуле около трех лет.

— А потом?

— Потом в России. Квартира в Петербурге, дом в Царском Селе, и небольшое поместье возле Одессы. В зависимости от времени года или настроения я жил в одном из этих трех мест. Хотя больше всего мне нравилось в Петербурге. В этом городе я был готов остаться навсегда.

— В Петербурге?

— Да, в России, — сказал он, предполагая, что с географией она не в ладу. Но она понимала достаточно, чтобы осознать ту пропасть, что пролегла между ним и его родиной, Англией, в культурном отношении. Любопытство побудило ее спросить:

— Вы когда-нибудь видели царя?

— По нескольку раз в неделю. Меня там воспринимали как английскую экзотику и любили принимать при дворе. Я мог встречаться с царем и его придворными хоть каждый день.

— И как выглядит царь? — с мечтательной задумчивостью спросила она.

Он пожал плечами.

— Милый. С хорошими манерами. Не очень уверенный в себе человек. Глава деспотичного правительства, которое терзают покушения. Двор великолепен. Сама страна — не понятный водоворот. И бедность там такая, что мы, те, кто живет на другом берегу Балтийского моря, и представить не можем.

— Вы говорите на всех этих языках? На русском, на арабском?

— Разумеется. И еще на английском. Я могу со своими запинками говорить на русском, турецком, арабском, французском, немного понимаю фарси, урду, пенджабский диалект и курдский немного. — Он сам над собой засмеялся.

Ему понравилось, что она не стала отрицать того, что он заикается, а просто сказала, причем сказала сразу же:

— Мне нравится ритм вашей речи. Он интересный. — Она заморгала с наивно-простодушным видом. — Вы знаете, иногда мне приходится следить за собой, чтобы случайно не сымитировать вашу речь — особенно этот ритм. — Она покачала головой. — Нет, у меня все равно так не получится. Но иногда я ловлю себя на том, что знаю, как вы произнесете предложение, еще до того, как вы начнете говорить, и я хочу сказать, что мне нравится это тоже — все равно что танцевать с вами.