Вторжение? Она замотала головой. Нет, он не станет этого делать. Конечно, он не это имел в виду. Две минуты? Мужчина не может справиться с женщиной за две минуты. Или может? Нет, на это понадобилось бы больше времени. По крайней мере с ней он так быстро не сладит! Она уж об этом позаботится. Итак, что же конкретно он имел в виду?

Каковы ее возможности? Могла бы она броситься на него вместе со стулом? Поможет ли ей это чем-то? Эмма подвинулась как можно дальше от края стула — словно отступала перед решающей атакой. Тревога овладела всем ее существом. Что он хотел сказать? Этот вопрос эхом отдавался в груди и в голове, превращаясь в навязчивый рефрен.

Он ничего не сделал, только руку протянул, но этого хватило, чтобы Эмма замерла и застыла как каменная. Она даже дышать не смела. Но он лишь прикоснулся к ее щеке и провел большим пальцем по ее нижней губе — вверх, вниз, вперед, назад.

Непроизвольно, рефлекторно она смочила губы языком, и кончик языка на мгновение вошел в контакт с его сухим пальцем, оставив послевкусие — кислоту, как бывает, когда лизнешь монетку или обмазанное чернилами перо. Он оставил палец где был — поперек ее рта — и стал смотреть на нее с таким видом, будто она задала ему задачу. Затем, слегка нажимая, с помощью того же большого пальца он чуть оттянул ее нижнюю губу, приоткрыв таким образом рот. Она ничего не предпринимала — не пыталась отвернуться, не пыталась сжать губы, и от этого ей уже становилось за себя стыдно. Она уже попробовала его палец на вкус, намочила его и теперь все силы употребила на то, чтобы не сделать этого снова.

Ей хотелось лизнуть его палец. Как это было странно, как противоестественно!

Это будут самые долгие две минуты в ее жизни, решила Эмма, поскольку в течение первой минуты он просто смотрел на нее, чем пугал сверх всякой меры. Пугал, интриговал, заставлял испытывать дрожь — то ли от страха, то ли от волнения. Что бы он при этом ни замышлял, она видела по его глазам — он был способен исполнить не дрогнув. Что-то из области секса. Она это чувствовала, она это видела, хотя его замысел оставался ей непонятен и от этого завораживал, лишал воли, сковывал движения. Она не могла оценить степень опасности, хотя он, Эмма была абсолютно в этом уверена, взвешивал и оценивал каждую ее реакцию, словно все заранее было так или иначе известно, отклонения — минимальны. У него было существенное преимущество в том, что касается опыта, и в том, что касается отсутствия добродетели, если это можно назвать преимуществом. Так что он делал? Оценивал свои шансы быть искусанным?

Она почувствовала, как его палец скользнул по краю нижней губы, затем вниз, под подбородок. Ей вообще-то хотелось вонзиться в него зубами. Она так и сделала. Когда он стал вновь поднимать палец вверх, зубы ее ухватили и сжали кусочек плоти, но не сильно, лишь чуть-чуть, и, закрыв глаза, она провела по пальцу языком.

Немедленно пальцы его сжались, и теплая ладонь легла ей на щеку и подбородок. Она вздохнула — стремительная волна наслаждения прокатилась по телу. На мгновение она даже ослепла, настолько острым было ощущение.

Но уже в следующую секунду ей стало неприятно. Она отклонила его руку единственным ей доступным способом — сомкнув влажные губы и оттолкнув ими его большой палец. Все это очень походило на поцелуй. Их глаза встретились. Они просто молча смотрели друг на друга.

Затем, совершенно неожиданно и почти к ее разочарованию, он разрядил напряжение тем, что вздохнул, а затем и засмеялся тихо. Он убрал свой палец, покачивая головой и посмеиваясь.

Он оставался в такой позе: преклонив одно колено, глядя вниз с выражением раскаяния или вины — или того и другого. Затем, с таким видом, будто может одним словом перечеркнуть все, что было им сказано или сделано, он подался вперед, выпрямляясь на коленях так, что его голова оказалась вровень с ее головой, и сказал:

— Правда в том, что я хочу поцеловать вас вот так. Позвольте мне.

Позвольте? Он просил у нее разрешения?

Если и так, то ждать, пока она его ему даст, он не стал. Ладони его направили ее лицо, и он прижался губами к ее губам — к губам женщины, которая уже была одурманена, сбита с толку, растеряна до-дрожи. В то время, как она была просто не в состоянии в силу определенных, достаточно необычных, обстоятельств ничего предотвратить, виконт Монт-Виляр прижал свои губы к ее губам.

И он не просто хотел сорвать с ее губ эдакий легкий поцелуй, чмокнуть ее, нет, он хотел другого. Его палец снова вернулся к ее нижней губе, слегка отодвинул ее, нежно приоткрыл ей рот, и тогда он вошел в ее рот языком, и палец его тоже был частью поцелуя, он двигался во влажных недрах ее рта, с внутренней стороны нижней губы, затем попал в рот, затем вышел из него. Ей казалось, что лицо ее все отдано ему во власть, и это чувство было столь же пугающим, сколь изысканным. Пальцы его другой руки — кончики пальцев — погружались в ее волосы, поглаживали затылок, шею, скулы. Он взял ее лицо обеими руками. Господи, все это было так чудесно, так волшебно-приятно, так ни на что не похоже, что Эмма вообще не знала, что делать.

Зато он знал: его рот, и его палец, и его язык. Господи святый, такой обжигающе-страстный, полный такого явного, такого сильного желания! Не ведающий стыда, смущения, самоограничения. Открытый в своей жажде. Эмма чувствовала, что не может быть ему здесь равноценной партнершей, она лишь млела и таяла. Она позволила ему вот так ее целовать, но ведь она не стала целовать его в ответ? Должно быть, все же стала, ибо она сама открыла ему свой рот, одурманенная, пораженная тем, что делает, смутно сознавая, что должна поступать совсем не так. Она имела дело даже не со Стюартом, а с его влечением к ней, с его сексуальностью — мрачной, нарочитой, изысканной, как все прочее в нем, как его вкусы в одежде, например. Она, эта его сексуальность, была настолько самодостаточной, что не нуждалась в контроле сознания или совести. Стюарт Эйсгарт не знал иных границ, кроме границ своих потребностей. И вот сейчас ему хотелось вот так щедро, расточительно целовать женщину, лаская ее лицо, проникая языком ей в рот... женщину, которая была привязана к стулу.

Потом ему захотелось насладиться ее бедром — внутренней его частью, ибо кончики его пальцев заскользили там, со стороны внутреннего сгиба колена и выше, отчего внутри ее что-то упало, но при этом страх заставил ее дышать быстро и мелко. Она была недалека от паники. Он — не фигурально, а буквально — поймал ее вздохи своими губами, и рука его послушно исчезла с ее бедра. Хорошо.

Он повернул голову, стоя перед ней на одном колене. Поцелуй как освобождение от маленького страха. Как приятно. Эмма дала волю ощущениям. Сколько времени прошло с тех пор, как ее последний раз целовал мужчина? Она не могла припомнить. А когда бы ее целовали вот так? Никогда. Поцелуй Стюарта был по-особенному теплым и крепким... и таким вкусным — будто сахарная голова таяла у нее на языке. Язык его двигался у нее во рту не так, как она привыкла: казалось, ему действительно интересно исследовать все потаенные уголки ее рта, в движениях его языка не было ничего от имитации соития. Она вдыхала его запах — пряный и острый, такой нежный, что ей временами казалось, что это то, что помнит кожа о душистом мыле, но запах был таким своеобразным, таким непохожим на другие, что она уверила себя: так мог пахнуть только он.

Стюарт Эйсгарт оказался самым чувственным мужчиной, что она в жизни встречала. То, как он выглядел, какой исходил от него запах, какими были текстура и, увы, вкус его кожи — все это было словно создано для того, чтобы возбуждать в ней все возможные чувства и ощущения из разряда сексуальных. Ей казалось, будто тело ее — дом, а он таинственным образом проник в него и осветил каждый уголок.

Когда-то, она уже не понимала, когда именно это случилось, рука его вернулась к ней на колено. Сухая, теплая, привыкшая повелевать. Всего-навсего рука на колене. Для равновесия. Для чего же еще? И тем не менее ее обуяла паника. Он понял это и нежными поглаживаниями разогнал страх. Его большой палец поглаживал ее под коленом — два мазка: один успокаивающий, второй... Второй принес с собой сильнейший ток крови, приливший к самому основанию ее существа. Эмма чуть было не задохнулась. Ее ноги... Боже правый... ее ноги. Она чувствовала себя чуть ли не вывернутой наизнанку. Она вдруг поняла, как близко он был к тому... ну, он мог положить свои руки, этот свой палец, большой, и все прочие куда угодно.