Но как-то незаметно всё получилось.

Очень уж быстро.

Ррраз, и нет юности, планов, вдохновляющей романтики впереди. Оппа, и – отец. А зачем? Он этого просил? Ждал? Желал? Само как-то всё идёт – безвольно, бесконтрольно. Стальная колея взрослой жизни мягко, но лихо втянула Александра на свой прямой, тусклый, безрадостный и быстрый путь к погосту. "Мне уже многое поздно, – как поёт Юрка Лоза, – много, кем в жизни не стать… вот мне и стало за тридцать, самое время мечтать…" А почему собственно?! Какого рожна? Что меня тут держит? Теперь вот уже можно устроиться, опираясь на незаконченную бурсу и ментовской опыт… ну даже охранником на любой теплоход – возьмут с руками и ногами(!), а почему нет? Кому и чем я обязан?! Кеше? Пусть скажет "спасибо" за появление на свет! Зине? За то, что я из себя сейчас представляю – небритый и с отвислыми коленками на брюках вместо стрелок на чёрных морских клёшах?!

Саша заметно для Зины и прохожих вздрогнул. Супруга тревожно посмотрела на него – было видно, что муж где-то очень далеко сейчас, и в его уме решаются непростые вещи. Тень надвигающегося мысленного шторма накрыла его лицо.

Они незаметно для себя вышли на Дворцовую площадь перед Зимним. Ангел с Александрийского столпа отразил золотом на крыле солнечный луч, на секунду ослепив Сашу. "Вверх надо – выстрелила мысль, рикошетом луча прошив его мозг, – что ж я всё в грязи копошусь…"

Им на встречу пружинисто шёл невысокий прохожий, поджарый, в тёмном плаще с поднятым воротником и чёрной шляпе. Явно старался не выделяться, но это получалось у него примерно как у жирафа на водопое среди ланей… Всё в нём словно кричало, задиралось и бросало вызов: белые шарф и перчатки, острые носы лакированных сапог, развевающиеся полы плаща, две глубокие морщины в углах усов, дымящая в серебрянном мундштуке сигарилла. Аура ледокола расходилась от джентльмена кругами, заставляя остальных прохожих вздрагивать и оглядываться, а то и показывать пальцами ему в спину. Зина близоруко прищурилась, разглядывая встречного и, наконец, сформулировав образ человека, засмеялась:

– Сашш, гляди! А вот этот… мог бы быть Д`Артаньяном!

Муж повращал глазами, возвращаясь "на землю", пригляделся к прохожему и икнул.

– Дыкк… это ж и есть Боярский!!! Оппаньки…

Зина пробуксовала застрявшей в кинопроекторе плёнкой и так же, как таящий на экране кадр, начала сползать по рукаву мужа. Ноги у неё подкосились, лицо блаженно расплылось в неизвестной мимической гримасе: брови произвольно отплыли на лоб, глаза округлились до вертикальных овалов, рот оскалился и своими уголками попытался дотянуться до ушей. Саша встряхнул жену, помогло лишь частично: она выпрямилась, крепко сжала ручки Кешиной коляски, развернула её как болид на крутом вираже, и помчалась наперерез актёру.

Боярский поначалу испугался.

Очень уж напоминало Зинино стремление его настигнуть – всё, что угодно, только не порыв заурядной поклонницы. Нам не досконально известно, о чём успел подумать Михаил Сергеевич: хотят ли его переехать детской коляской, несётся ли к нему шахидка с пудом тротила в тележке, очередная "мать его ребёнка" сейчас на всю площадь потребует от него алиментов или всё это вместе взятое. Актёр остановился, как вратарь расставил ноги, готовый к героическому бегству в любую минуту и в любую сторону. Через мгновение он громко сказал "Уфф…", и вернул себе привычное покровительственное выражение лица – советско-голливудскую улыбку Дон Жуана.

Зина что-то сбивчиво ему говорила и говорила, непрестанно трогала за рукав, закрывая при этом глаза и встряхивая головой – прогоняя не заканчивающееся наваждение. Искала в сумочке ручку, содержимое разлетелось на несколько метров вокруг. Зина и актёр неловко собирали всё это, стукнулись головами (он поправил шляпу поставленным жестом) и смеялись, поднявшись с корточек. Боярский, расточая бальзам улыбки, расписывался у неё на руке, может быть, ничего другого для автографа не нашлось. Начинала собираться толпа, и Саше уже не чётко было видно остальное – как Д`Артаньян целует в щёки и губы его счастливую жену.

С Невы дул промозглый ветер. Саша понял, что ветер зовёт его – на мостик, в отглаженных брюках, подставить необветренные щёки солёному Зюйд-Весту и высматривать в бинокль толстогубых негритянок у пальм. Он по-матросски развернулся на каблуках и размашистой походкой двинул в сторону дома, что бы отчалить из этого дома навсегда. Конечно, можно было и не собирать вещи, рыцарски бросить их, но уж очень хотелось разорвать к морским чертям этот старый настенный календарь с самодовольной физией бабского угодника…

МихСэрыч сидел в опустошённой хозяином квартире.

Дом был буквально вывернут наизнанку. Грабёж личных вещей происходил в судорожной спешке, поэтому все двери и дверцы – от межкомнатных до антресолей и кухонных шкафов – перекошено зияли отвислыми челюстями. МихСэрычу показалось, что раньше он и не подозревал о таком количестве дверей в собственном доме. Пол покрывал слой Зининых и Кешиных тряпочек. Вызванное грузовое такси под окнами кренилось от втиснутого в него груза. Но, минут через пятнадцать после прибытия, малолитражная фура заурчала и отчалила, унося с собой в новую морскую жизнь бывшего милиционера и отца семейства.

Нарушая Правила, МихСэрыч поднял с пола куски своего календаря и поплёлся с ними на кухню. Присел на перевёрнутый табурет, стал как карты перебирать в ладонях разорванные листки.

По телу непривычно проносилась болезненная дрожь: точно по рваным краям картинки. Прожжёнными шрамами эти "края" выступили по всему Образу МихСэрыча. В полном замешательстве, он только глядел на свои рубцы, слабо ещё понимая всю катастрофу произошедшего. На стенах в квартире больше не оставалось ни одной картинки, с изображением чего-либо, во что он мог бы переплавить свой Образ. Рубцы то начинали жечь, то покрывались инеем, каждую минуту по ним проскальзывал слабый разряд тока. Вдруг, на уровне ощущений, МихСэрычу пришло видение из памяти: такие симптомы испытывает человек, укушенный сразу несколькими полуядовитыми медузами "крестовиками", это маленькие прозрачные слизистые кружочки, с пятирублёвую монету, по краям ободка у них – волосики, словно белые ресницы, а в середине тельца – серый узорчатый крест. Откуда он это помнит? Из книг? Он не умеет читать. Откуда? Слышал где? Тогда почему воспоминание явилось на уровне ощущений, а не ассоциаций?!

МихСэрыч огляделся вокруг.

Из кухни ему был виден кусок разорённого зала квартиры. Слабый разряд электричества прошёл по сморщенному лбу Образа – один из разрывов на календаре прошёл как раз по лицу Д`Артаньяна. Новое видение из памяти накрыло его волной: только что закончилась бомбёжка, он потерял автомат, перелезая валуны камней в полуразрушенном здании. Он слышал из этой квартиры детский плач. Просмотрел все углы – никого, только разорённое гнездо чьей-то семейной жизни. Присел в кухне на перевёрнутый табурет, в руки попались солдатские письма-треуголки и сверху пачки одно квадратное – похоронка… он сидел, в исступлении перебирая письма и не глядя на них.

– Was macht ihr da?* – грубый простывший бас. В дверях стоял уставший фашист со шмайсером на перевес.

– Bist du Kommunist?!* – не успокаивался солдат.

– Дурак ты… – вздохнул Миша, сожалея о потерянном калашнике. – Нихера я по твоему не кумекаю, сука.

– Bitte deinen Ausweis oder Ich schie?e!* – фриц снял с предохранителя шмайсер. Тут перевод Мише уже не понадобился, он выронил письма, схватил осколок кирпича и со всего маху запустил им фашисту в голову. Раздался хруст с тупым ударом одновременно, фриц вздрогнул всем телом и саданулся затылком о голую кирпичную стенку. Но, уже соскальзывая по ней спиной, нажал на спусковой крючок. Очередь полыхнула из дула автомата и Мише обожгло лоб, словно воткнутым в голову лезвием топора. Красное пятно взорвалось у него внутри головы и – темнота…