- Не знаю, что бы я дала, лишь бы получить французский ключ к завтрашней работе. Небось, Арнолька у себя в кармане его держит. Никакими силами его у него не извлечь, - сердито ворчала Зюнгейка, заплетая на ночь свои жесткие, черные, как смоль, непокорные волосы.
- А что, mesdames, что если закричать: "Пожар! Горим!" На весь пансион, благим матом. Вся конференция повскачет с мест, засуетится, замечется… А тут подкрасться к Арнольду и вытащить у него из кармана французскую тему перевода, - фантазировала Августова, блестя разгоревшимися глазками.
- Как бы не так, держи карман шире, - приближаясь к группе пансионерок, проговорила Таня Глухова, прищуривая на Шуру свои маленькие глазки, - наверное, французского перевода давно нет у Арнольда. Он передал его еще утром Георгию Семеновичу.
- Как? Уже? Ты все сочиняешь, Глухарь! Неправда! - послышались недоверчивые голоса.
- И совсем не сочиняю, - обиделась Таня. - Я отлично видела, как Арнольд передавал инспектору какой-то конвертик. И сейчас, я знаю наверное, тема уже в столе у инспектора. Надя сама говорила, что он кладет всегда ключ перевода в письменный стол.
- Надя говорила? Надежда… Копорьева?.. Правда? Да где же она? Позовите ее! Позовите Надю Копорьеву! - затараторили нетерпеливые девочки.
Красная, смущенная Надя предстала перед подругами, пряча за стеклами очков застенчивые глаза.
- Что вам надо от меня, mesdames? - осведомилась она.
- Ты знаешь, где лежит сейчас ключ к завтрашней работе? В письменном столе твоего отца? Да? - внезапно обрушивается на нее Шура Августова.
- Знаю… так что же?
И глаза под очками устремляют на говорившую удивленный взгляд. И не только одна Копорьева, но и все остальные пансионерки смотрят изумленно на Шуру. И в голове каждой из девочек мелькает одна и та же мысль:
- Неужели же? Неужели у этой отчаянной Августовой мелькнула мысль совершить дерзкий нечестный поступок?
Но почему же нечестный, однако? Разве сам Арнольд справедливо поступает, задавая такие ужасно трудные темы и мучая всех придирками и своим чрезмерным педантизмом. Ведь он назло им всем тиранит их этими невозможными письменными работами. И кому они нужны, эти работы, которые, кроме одних единиц, не приносят ничего?
И поэтому, когда Шура Августова с возбужденно горящими глазами подходит к Наде Копорьевой и шепотом говорит:
- Ты должна достать во что бы то ни стало у твоего отца тему перевода и дать нам ее, хотя бы на один только час, - ее словам уже никто не удивляется. Даже Ева Ларская, протестовавшая постоянно против всех "выпадов" такого рода и любившая оставаться одною при особом мнении, молчит на этот раз.
Арнольд давно скомпрометировал себя в глазах класса своей несправедливостью и жестокостью, и провести его хотя бы единый раз в жизни никто из девочек не считает за грех. И только по лицу одной Нади Копорьевой разливается ужас после того, как она узнает о намерении класса.
- Как хотите, mesdames, но я ни за что не полезу в стол отца и не стану выкрадывать тему, - говорит она дрожащим голосом, догадываясь сразу, какой услуги требует от нее Шура.
- Выкрадывать - какое громкое слово! Подумаешь тоже, - далеко не искренним смехом рассмеялась последняя. - Да разве это называется выкрасть, если взять на несколько минут тему с тем, чтобы переписать ее и снова положить обратно в стол?
- Но ведь…
- Безо всяких но, пожалуйста. Если сама не хочешь сделать этого, помоги, по крайней мере, классу. Или и этого не пожелаете сделать, достоуважаемая госпожа профессорша? - иронизирует Августова, и ее заячья губка презрительно оттопыривается.
- Решайся же, решайся! - кричит Наде Зюнгейка так громко, что на нее шикают со всех сторон.
- Нечего сказать, хорошее, однако, вы задумали дело, - говорит Маня Струева, оглядывая толпившихся и взволнованных девочек.
- Я с тобой согласна - дело неважное, - поддержала ее Катя.
- Ну вот, еще две святоши решили, так тому и быть, значит, - внезапно закипает гневом Зюнгейка, - а того не понимают, что самому Арнольду любо единицами сыпать… Одна единица, две единицы, три, четыре, много их, как снега зимою. Сколько звезд в небе, столько единиц у француза в журнале, - неожиданно нелепым, но образным сравнением под общий хохот заключает она.
- Оставь их, Зюнгейка, - презрительно машет в сторону Кати и Струевой руками Шура, - разве не видишь, сколько в них святости объявилось вдруг? Нашу Манечку с тех пор, как появилась Катечка, и узнать невозможно. За добродетельность ее живой на небо возьмут.
- Ну, пожалуйста, Августова, оставь их в покое, - неожиданно подняла голос Ева, - действительно, Струеву узнать нельзя с тех пор, как она раздружилась с тобою. И учится лучше, и ведет себя прекрасно, а когда и шалить случается совместно с Катей Баслановой, то никому от этих шалостей вреда нет. Между тем, как…
Но Еве пришлось замолчать, не докончив фразы.
- Не твое дело, - грубо оборвала ее Августова, - и нечего тут мне проповеди читать. Сама не лучше. Отовсюду повыгоняли. Уж молчи! Куда полезнее было бы, нежели нравоученьями-то заниматься, - сообща придумать, как нам раздобыть тему, хоть на полчаса.
- Шура права, давайте думать! - послышались отдельные голоса, и группа девочек сомкнулась вокруг Августовой, стараясь найти выход из неприятного положения и облегчить себе задачу на завтрашний день.
Надя Копорьева, Ева, Глухова, Зюнгейка находились тут же.
Только Катя и маленькая Струева оставались в стороне. Им как-то не по душе пришелся задуманный поступок. Впрочем, от класса они не могли да и не хотели отступать.
Это значило бы идти против правила товарищества, столь распространенного среди учащихся. И девочки прекрасно сознавали это.
Ночь… Пробило мерных одиннадцать ударов на стенных часах в коридоре, и снова наступила прежняя тишина. В маленькой, состоящей из трех комнат квартирке инспектора классов, находящейся тут же, в здании пансиона, царит та же ничем не нарушаемая тишина.
Сам Георгий Семенович еще не вернулся с затягивавшегося обычно до полуночи заседания.
Прислуга спит в крошечной кухне. Одна Надя, бодрствовавшая в этот поздний час, нервно шагает по гостиной с целой бурей в душе.
- Что же они так долго? Почему не идут?
Ее сердце стучит так громко, что девочке кажется, что она слышит его неровное сильное биение. Или это стучит маятник на часах?
В своем волнении Надя едва сознает действительность.
Уж скорее бы приходили! Скорее кончалась бы эта лютая мука ожидания!
Сама она категорически отказалась участвовать в похищении темы. Она не могла бы ни за что на свете обмануть своего любимого старенького отца. Но открыть дверь "тем", "отчаянным", Надя все же обещала после долгих колебаний и сделок с собственной совестью. Обещала также и указать им дорогу в отцовский кабинет.
Но чего же они ждут, однако? Почему медлят? Или отменили свое безумное решение? Или изобрели новый исход?
Из бледного лицо Нади, постепенно краснея, становится алым, как кумач, и с каждой минутой все сильнее и сильнее бьется неугомонное сердце.
Вдруг легкое движенье ручки у входной двери в передней оповестило девочку о приходе "заговорщиков".
- Зюнгейка? Августова? Вы? - Прежде, нежели открыть дверь, дрожащим голосом спрашивает Надя.
- Мы! Мы! Отворяй скорее, не бойся!
Дальше все происходит как во сне. Надя, открывши сначала входную дверь, потом другую, дверь отцовского кабинета, и пропустив вперед обеих посетительниц, протягивает дрожащую руку к выключателю. Маленькая комната с большими книжными шкафами освещается сразу.
Глаза трех девочек сразу приковываются к письменному столу! Увы! Он заперт на ключ… Все ящики до единого..
- Вот незадача-то! - сорвалось с губ оторопевшей Зюнгейки.
Вся дрожа и волнуясь, Надя повторяет только одно:
- Вы видите сами теперь, что нельзя достать темы. Видите, - заперто на ключ. Уходите же, уходите же, ради Бога, скорее! Вдруг заседание сегодня кончится раньше, отец вернется и застанет вас.