На другой день был этот чудный, волшебный, незабвенный лицейский бал.

В 10 часов меня одели в бледно-зеленое тюлевое платье с темно-зеленым бархатным corselet {корсажем (франц.).} и множеством крошечных птиц на платье и одной на голове. Как всегда, меня одевало пропасть народа: miss Lake, две горничные, Маша, и даже дядя Костя и Леля принимали участие, так что я ни минуты не могла остаться одной и найти способ куда-нибудь положить мою карточку. Наконец мы вышли в переднюю. Я даже для формы шубу надела, потом будто бы забыла свой веер, побежала в свою комнату, достала свою карточку и сунула в корсаж. Но, так как платье было узко и зашнуровано сзади, то это было довольно трудно и больно.

В Лицее нас встретили Катков и Соловой (распорядитель бала) и свели в залу. Все было очень красиво и богато, и я чувствовала себя такой счастливой и веселой. Пришел Ваничка после первой кадрили, когда я стояла около стола с виноградом. Мы немного поговорили о пустяках, потом он меня спрашивает: "Eh bien?" {Ну, что же? (франц.).}. Я показала на грудь и говорю: "C'est la" {здесь (франц.).}. Он тоже говорит "C'est la".

Он взял мою руку, и мы пошли странствовать по всему Лицею, чтобы найти уединенный уголок, где бы передать друг другу свои карточки. Наконец вошли в маленькую гостиную, думая, что она пустая, но там оказались какой-то monsieur с madame. "Счастливый, как я хотел бы быть на его месте". Я ужасно огорчилась: "А кто эта дама?" – "С вами, конечно". Я успокоилась, и в коридоре, пока никого не было, я вынула свою карточку и отдала ему, но не успела взять его. Пришел мой кавалер на вторую кадриль. После нее, конечно, опять пришел ко мне Ваничка, и мы стали соображать, как быть. Он принес мою sortie de bal {бальная накидка (франц.).}, и мы отпороли кусочек подкладки и хотели ее положить между подкладкой и бархатом, но и это нам показалось неудобным, тем более что к нам подошел Уваров, Сухотин, и мы пошли вальсировать "pour changer" {для разнообразия (франц.).}.

Мы только друг с другом и вальсировали весь вечер, и весь вечер были неразлучны, болтали вместе, и когда музыка очень нас воодушевляла, мы пошли сделать тур вальса и возвращались. Третья кадриль началась, и мы пошли на наши места. Я говорю: "Неужели у нас есть визави?" – "Как глупо, что я не догадался, к несчастью есть, но мы это сейчас устроим". И действительно, мы предложили une contredanse constante {кадриль на все время бала (франц.).}, на что наши визави согласились.

Хотя мы были в толпе, но нас никто не замечал, до нас никому дела не было и мы были заняты только друг другом. Он мне передал свою фотографию, и я ее положила за лиф, почти не посмотревши, но насколько я видела, она мне понравилась. "Я сделала огромную глупость, князь, что я вам дала свою карточку".- "Нет, скорее, что вы взяли мою. Разве вы не верите, что никогда, никто не будет знать этого?" – "J'espere que vous n'abuserez pas de ma confiance?".- "Non, je vois que vous ne me croyez pas" {"Надеюсь, что вы не злоупотребите моим доверием?" – "Нет, я вижу, что вы мне не верите" (франц.).}. Лучше возьмите ее назад. Графиня, неужели вы мне не верите?" – "Верю". Разве можно было не верить этим честным, правдивым глазам?

"Графиня, графиня, чем все это кончится?" Не все ли равно, было бы теперь хорошо, конец какой сам придет, такой и будет. "Есть только один конец".- "Я его не хочу, я его не хочу!" – "Почему?" – "Потому что мне нужно мужа qui me domine {который властвовал бы надо мной (франц.).}, а вы…" – "Это могло бы быть, если бы вы очень меня любили, а это невозможно…" – "Бедный вы и бедная я, если бы мы пришли к этому концу".- "Особенно бедная вы…" Он мне рассказал, что два раза он любил; раз dans le monde {в свете (франц.).} (вероятно, Татю), а другой раз beaucoup plus bas {в гораздо низшем обществе (франц.).}. Что первый раз он очень любил, а его нет, а второй раз напротив. Потом мы говорили о его и о моей семье, он много расспрашивал и, казалось, интересовался моей жизнью. Во время вальсов мы были вместе, а потом Шаховской пришел за мной для мазурки. "А я ведь сегодня, кроме третьей кадрили, ничего не танцевал". Он это сказал без сожаления, но с удивлением, а меня это так порадовало. Он, Ваня Мещерский, первый кавалер, первый танцор в Москве, не танцует ничего и мазурку проводит стоя у колонны, и, как он потом сказал, стараясь глазами меня магнетизировать, чтобы я оглянулась в его сторону! Кого бы это не тронуло, а меня с ума свело.

Пошли мы после мазурки ужинать, но Шаховской так устроил, чтобы ему места с нами не было. Он сел за другой стол, и нам было скучно. После ужина он стал уверять меня и Каткова (которому я обещала котильон), что я давно ему отдала сегодняшний котильон, но что я забыла, но мне ни с кем не пришлось танцевать, потому что музыканты так устали, что отказались играть. Как всегда, Ваничка меня свел под руку с лестницы, одел, сам оделся, но Кислинский и Катков пришли его звать опять наверх, где устраивался кутеж. "Я знаю, но я не пойду, я домой еду, я устал". Он посмотрел на меня и увидел, что я рада. А я была так горда! Они не скоро от него отстали, и пропасть их приходило его звать, все маленькие, во фраках, к нему становятся на цыпочки и уверяют что: "останься, так будет весело". А он, такой большой в своей шинели, красивый, и я вижу, что он тверд, как камень. Они ушли, но у меня страх остался, что он едет куда-нибудь оттуда, и я его спросила, тем более что вчера он мне сказал: "Завтра опять, вероятно",- когда я его спросила, когда опять кутеж предстоит. Но он как будто удивился и говорит: "Как? Сегодня?" Милый, хороший!

Он вышел и посадил нас в карету. Погода была страшная: 30 градусов мороза и метель ужасная. Он, разгоряченный, стоял на подъезде с раскрытой грудью, шинель только на плечах держалась. Я крикнула ему, чтобы он закутался, но он только улыбнулся и покачал головой. Наши лошади от мороза кинулись в галоп домой. Мне вдруг так стало странно, что я на два дня теперь с ним рассталась. Как я их проживу? А вдруг он простудится и заболеет и я даже этого не узнаю сейчас же, и если узнаю, то что я могу? Нет, а что, если он меня разлюбит? Тоже я ничего не могу. И я так испугалась этой беспомощности, т. е. не беспомощности, а того, что я совершенно бессильна во всех отношениях, что у меня нет сил его удержать, что он может меня разлюбить. Все-таки у меня одно огромное утешение: это то, что две зимы я была очень счастлива, что он не только ни за кем другим не ухаживал в свете, но даже нынешней зимой я ни разу не видала, чтобы он с удовольствием говорил с какой-нибудь барышней. Разве мудрено, что он для меня стал дороже всех в мире? Я мало избалована любовью, потому это меня еще больше трогает.