– Лилит?

– А-а, Левон… Что это ты пропал?

– Меня не было в городе. Как ты? В деревне парень и девушка покончили самоубийством. Тяжелая история.

– А из-за чего?

– Из-за любви.

Лилит замолчала. Сидит, наверное, на кровати, с телефоном на подушке, в небрежно накинутом халатике, в пепельнице недокуренные сигареты. Дома она какая-то утомленная, а так подвижная, болтушка, но дома сникает и утихомиривается, словно вернулась со спектакля, в котором ей по роли пришлось быть на сцене во всех актах. Левон подождал, чтобы она заговорила. Мы умеем ждать, чтобы человек кончил говорить, и не ведаем, что дождаться конца молчания часто важнее.

– Значит, из-за любви? – заговорила Лилит. – Значит, человечество еще имеет – право существовать, раз двое могут умереть из-за любви. Сколько им было?

– Лет по семнадцать.

– Да-а!.. Что еще нового, который час?

– Одиннадцать.

– Очень поздно, я уже разделась.

– Тем лучше, – попытался сострить он.

– Поздно. – Она помолчала. – Говоришь, лет по семнадцать? – Снова молчание. – Хочешь, завтра?

– Но ведь совсем не поздно.

– Я устала, мне еще надо накопить прибавочную стоимость. – Она работала машинисткой и иногда брала работу на дом. – Не сердись, ладно?

– Что печатаешь?

– Стихи, по-двадцать копеек за страницу. Знала бы, какие они серые, все тридцать стребовала бы.

Посмеялась.

– Спокойной ночи, – сказала Лилит, – когда встретимся, ты мне расскажешь о них.

Комната Лилит маленькая и теплая, одновременно и спальня, и приемная, и будуар, как в шутку называет она угол, в котором стоят трюмо, обремененное духами, всякой парфюмерией. Стоит там и старый диван. Сколько вообще одиноких уголков в мире, как у Лилит или у него? А я становлюсь сентиментальным, подумал он и включил магнитофон: двадцатый век делает все, чтобы человек не осознавал своего одиночества. Улыбнулся: пел слепой ашуг, которого он два года назад записал в поезде. Шум поезда мгновенно заполнил комнату. Лилит сейчас печатает глупые стихи. За слепым ашугом идет Эдит Пиаф, ее опаленный, по-мужски хрипловатый голос повторялся несколько раз. Он прокрутил ленту обратно, еще раз послушал ее. Полистал заметки, сделанные в деревне, сел за машинку и стал печатать. Странно звучала машинка в тишине ночи. Лилит тоже сейчас стучит. А ребята не позвонили. Нет, ничего не получается. Он вышел на веранду, которую придумали, чтобы не открывать окон. Подышит – и обратно. Лилит бы сказала, что для многих мужчин она просто балкон, где можно свободно подышать воздухом. Трудной жизнью она живет. Все началось в восемнадцать лет, когда кто-то ради нескольких поцелуев поклялся, что любит ее. До этого глагол «любить» она склоняла лишь в грамматических упражнениях и читала в романах. Она поверила, вернее, не задумалась над этим, но вскоре поняла, что станет матерью. Этого она не захотела. Тем более что тот, кто клялся, куда-то исчез. С того и началось.

Зачем он вспомнил о Лилит? Что в ее истории нового и какая связь с Серобом и Асмик? Но разве стоило ради нескольких поцелуев клясться в любви? Нет, ничего не выходит. Лучше завалиться спать.

Он погасил свет.

10

– Степанян вызывает, – сказал редактор. – Расскажи ему. Только ничего лишнего.

Погос Степанян… Левон с неприятным чувством подумал о встрече с ним, лучше бы уж кто-нибудь незнакомый. В университете его называли Погосиком, а теперь он Погос Кюрегич.

– Я еще ничего не написал, зачем мне к нему идти?

– Он звонил, оказывается, этот вопрос будут обсуждать, и он хочет узнать твое мнение. – И добавил: – В типографию зайдешь? – Что означало: виски будем пить?

– Приду, конечно.

Редактор просиял.

– Какой сегодня день? Пятница? В среду уезжаю.

– Куда?

– Далеко отсюда. – Он подошел к сейфу, что-то вынул. – Знаешь, что это такое, а? – Он показал синюю записную книжку.

Левон с недоумением пожал плечами…

Редактор стал перелистывать блокнотик. Левон редко видел его таким оживленным. В чем дело?

– Не догадался еще? Эх ты, Ремарк! Это номера телефонов и адреса, понял?

Он понял – номера телефонов знакомых женщин.

– В сейфе держишь?

– А как же? Нет, братец, на фронте я разведчиком был…

Вдруг вспомнилось, как мучился редактор по вечерам в поисках мацуна.

– А ключ от сейфа держишь в кармане? Опасно…

Редактор посерьезнел:

– Нет, правда?

– Не знаю, но был у меня товарищ…

Редактор помрачнел, сунул обратно в сейф книжку и замолчал, о чем-то думая.

– Пойду, – сказал Левон. – Я пошутил. Когда идти к Степаняну?

– Сейчас. – Редактор махнул рукой. – Э, да что ты понимаешь, свободный человек, сам себе голова… Не опоздай в типографию.

Позвонил Ашот и сказал, что через час состоится консилиум и, похоже, Ваграма придется оперировать, но пока это опасно, он потерял много крови. Левон решил пойти в больницу. Он вспомнил записную книжку редактора. Бедняга. А его жену, наверное, считают счастливицей: муж редактор, добывает мацун, ходит на рынок, просто клад. А жену Левона никто не сочтет счастливой, и на рынок он не пойдет, и детей в садик не отведет, а мацуна даже днем, когда все магазины полны, не достанет, и телефоны знакомых девушек запишет в общую телефонную книжку. Бедняжка будущая жена!

Погос Степанян поднялся навстречу, поздоровался, спросил, как дела, как поживают родные и не женился ли еще. Левон сказал, что все в порядке. Степанян улыбнулся доброй улыбкой, ну вот и отлично. Прелюдия окончилась. Он кашлянул, поправил галстук.

– Ну, рассказывай. Говорят, ты специалист по самоубийствам.

– А ты ничуть не изменился, – холодно произнес Левон.

– В каком смысле?

– В смысле остроумия.

Степанян отечески улыбнулся.

– Сильная была у тебя последняя статья.

– Что вас интересует?

– Да-а! – Степанян помолчал, но все же с удовольствием перешел на официальный тон – здесь он был сильнее Левона: – Мы собираемся обсудить это событие, вот почему я решил узнать твое мнение.

– Я ничего еще не написал.

– Писать? А удобно ли вообще писать?

– Это вопрос или указание?

– Вопрос.

– Тогда я скажу: необходимо.

– Да-а? – Степанян помрачнел. – Самоубийство… ты понимаешь, что это означает в наши дни? Стоит ли обнародовать подобный факт? Мы что, поощряем душевную слабость?

Левону вспомнился давний случай. Погос сидел как-то с девушкой на бульваре, подошли двое парней в масках, сказали, что хотят поцеловать девушку. И Погос бежал, бросив девушку. На другой день в университете все узнали об этом, потому что «разбойниками» были однокурсники Погоса.

– Говорите, душевную слабость?

– Что же другое?

– Меня эта трагедия волнует совсем по другой причине.

– Обсудим, выясним обстоятельства, найдем виновных, потом подумаем. Кстати, я получил письменную жалобу от директора школы. Редактору я не сказал, но…

– Не понимаю, зачем меня вызвали… Вы сказали, что интересуетесь моим мнением.

– Конечно.

Бедные, наивные дети, думаете, вы что-нибудь доказали миру? Наивные… Это был обычный, ну, может быть, не совсем обычный случай, происшедший в мае сего года, потом он превратился в вопрос повестки дня, его обсудят, поставят на вид директору, старшему пионервожатому, осудят (посмертно) душевную слабость членов ВЛКСМ Сероба Варданяна и Асмик Саруханян, разработают соответствующие мероприятия…

– Наверное, будет лучше, если я напишу.

– Но учти наши замечания. Сколько экземпляров вашей газеты идет за границу?

– Не интересовался.

– А надо бы. Одним словом, пиши, не думай, что мы ограничиваем тебя. Пиши.

Могилы наивных детей в соседстве с атомной станцией! Нелепо, но это ничего. И при коммунизме, наверное, будут совершать самоубийства во имя любви. Когда-нибудь за это будут ставить памятники. Памятник Неизвестному влюбленному. И если Погос Степанян доживет до тех времен, он произнесет проникновенную речь и вас, может, вспомнит, приведет в пример. А теперь… Теперь ваша смерть просто свершившийся факт, его изучают, обсуждают…