Но поскольку я не знал обычаев богатых людей, мне не хотелось быть придирчивым.

Возможно, г-н Лаказа занимали более важные вещи, чем эти вопросы самолюбия.

Служанка появилась снова. Сопровождая меня в кабинет, она шептала:

– Не бойтесь… Господин так добр.

Я покраснел. Ладони мои вспотели. Переполненный чувствами, я устремился к открытой двери, полной света дня, как деревяшка к водовороту. Я даже не противился. Я говорил себе:

«Пусть делают со мной, что им угодно».

Я вошел.

Дверь закрылась за мной без шума. Два окна спускались до самого паркета: из центра комнаты я видел улицу. Я был ослеплен. Единственная власть, которая мне оставалась, было подчеркивание своей неловкости. Края ушей пылали, будто мне было холодно. Рот был сухой из-за того, что я дышал, не выделяя слюны.

Широко открытыми глазами, задрав ресницы, я смотрел на г-на Лаказа.

Это был другой человек. На нем не было ни шляпы, ни пальто. Он был в черном. Белый пробор разделял волосы на два равные части. Плоско прижатые уши иногда шевелились, сверху вниз, очень быстро.

На вокзале он не показался мне столь импозантным. Я привык видеть богатых людей – снаружи. Но здесь, стоя, трогая кончиками пальцев свой стол, в своем рединготе, пуговицы которого были обтянуты тканью, в накрахмаленной рубашке, которая его не смущала, он раздавил меня своим превосходством.

– Садитесь, милейший.

Он сказал это сразу, но я был так взволнован, что мне казалось, что стою я уже долгое время.

Он посмотрел на золотые часы, дергающиеся стрелки которых придавали минутам такую же важность, как часам.

– Ну же… садитесь.

Я понял, но скромность не давала мне подчиниться. Кресла были слишком низкими. Сидя, я мог показаться равным ему, что меня смущало. И в глубине души я чувствовал, что, не усадив меня, он почувствует себя польщенным.

– Садитесь же… не бойтесь.

Я должен был сделать несколько шагов, чтобы достигнуть кресла, которое он мне обрисовал рукой.

Я сел, и мое тело ввалилось в кресло намного больше, чем я ожидал. Колени были слишком высоки. Локти скользили по закругленным подлокотникам.

Я сделал усилие, чтобы не опереться затылком о спинку: это было бы слишком фамильярно. Но шея затекала, как когда, лежа в кровати, поднимаешь голову.

Шляпа у меня на коленях издавала запах мокрых волос. Глаза срезали уровень стола, как глаза геометра. Г-н Лаказ поигрывал ножом для разрезания писем, одним его краем, потом другим. В манжету я видел его руку до локтя. Под столом ноги его были перекрещены. Та, которая не доставала до паркета, подрагивала. Подошва туфли была новой, слегка забеленной в середине.

– Я просил вас прийти, милейший, потому что меня интересуют бедные люди.

Я сменил позицию. Кресло не издало никакого шума пружин.

– Да, меня интересуют бедные люди, по-настоящему, разумеется, бедные. Мне отвратительны те, кто эксплуатирует добрую волю.

Опершись на стол, он поднялся, как кто-то, у кого в коленях немочь, потом зашагал вперед-назад по комнате, руки за спиной, пощелкивая двумя пальцами на манер испанской танцовщицы.

Моя голова была на высоте его живота. Смущаясь, я поднял глаза, чтобы смотреть ему в лицо.

– Я люблю бедных, милейший. Они несчастны. Каждый раз, когда мне предоставляется возможность оказать им помощь, я это делаю. Что касается вас, то вы, мне кажется, находитесь в интересной ситуации.

– О! господин.

На камине три позлащенных лошади пили стекло из позлащенного корытца.

– Ваша деликатность мне очень нравится.

– О! господин.

Я радовался обороту, который принял разговор, когда открылась дверь. Появилась молодая девушка и, заметив меня, замешкалась на пороге. Это была красивая блондинка, как те женщины, которые на английских почтовых карточках ласкают гриву коня.

– Входи же, Жанна.

Я не без труда поднялся.

– Сидите-сидите, – сказал мне фабрикант.

Это приказание меня унизило. Г-н Лаказ велел мне оставаться сидящим, чтобы дать мне понять, что я не имею ничего общего с его домашними.

Он устроился за своим столом и что-то написал. Девушка ждала, время от времени поглядывая на меня украдкой.

Глаза наши встретились. Сразу же она отвернулась.

Я чувствовал, что для нее я существо из другого мира. Она приглядывалась ко мне, чтобы понять, из чего я сделан, точно так же, как приглядывалась бы к женщине легкого поведения или к убийце.

Наконец она удалилась с бумагой в руке. Закрывая дверь, устроилась так, чтобы меня увидеть.

– Вы были солдатом?

– Да, господин.

Я поднял свою изуродованную руку.

– А! вы были ранены; на войне, надеюсь.

– Да.

– Так вы получаете пенсию?

– Да, господин… триста франков каждые три месяца.

– Значит, инвалидность пятьдесят процентов.

– Да.

– И вы работаете?

– Нет, господин.

Тут же я добавил:

– Но я ищу.

– Ваш случай интересен. Я вами займусь. Ну, а пока возьмите…

Г-н Лаказ извлек свой портмоне.

Меня охватила дрожь, которая дала мне ощущение, что кожа моего черепа пошла складками.

Сколько он мне даст? Быть может, тысячу франков!

Как страницы книги, он перекладывал банкноты, сколотые булавками. Я следовал за каждым его жестом.

Он вынул булавку и дал мне стофранковый билет – не без того, чтобы предварительно помять его, дабы убедиться, что он в единственном числе.

Я взял. Меня смущало держать его в руке, но я не решался тут же положить в карман.

– Давайте, прячьте его, а главное, не потеряйте. Купите себе подержанный костюм. Ваш слишком велик.

– Хорошо, господин.

– И придете меня повидать в вашем новом наряде.

Пока г-н Лаказ говорил, я думал, что не должен был принимать банкнот так быстро. Мое поведение более не соответствовало тому, каким я показал себя на вокзале.

– Придете меня повидать…

Фабрикант сверился со своим расписанием, растягивая слово «повидать».

– Придете меня повидать послезавтра в то же время. Я буду вас ждать.

Он написал что-то, потом спросил:

– Но как же вас зовут?

– Батон Виктор.

Записав мое имя и адрес, он позвонил.

Меня сопроводила служанка.