— Да. Да. Я полечу. Вы — мое племя.

Решающее слово сказано. И хочется плакать.

Подошел Робин. Она подняла на него глаза, и в ней вспыхаула надежда.

— Мне надо попрощаться с родителями, — сказала она. — Я должна им сказать. Я не могу улететь, ничего им не сказав.

— Мне очень жаль, — подумав, сказал Робин. — Кажется, я представляю, что ты чувствуешь. Но это невозможно. Если мы позволим тебе попрощаться, о нас могут узнать, это слишком опасно. Мы хотим только одного — чтобы нам не мешали, мы ведь тоже никому не мешаем. Мы ждали тебя здесь, потому что твои родители… они, видно, хотели расспросить нас. А мы не хотим никаких осложнений.

— Но я не могу просто так их бросить! Мне непременно надо с ними увидеться! Надо сказать, что я уезжаю!

— Нас уже ждут, — сказал Доя. — Из-за тебя мы задержались с отлетом. Дольше нам ждать нельзя.

— Попрощайся с ними в письме, — предложил Робин.

— Я прошу вас… — сказала она.

Робин покачал головой.

— Такое у нас правило, Бетти-Энн. Так было всегда. Если земляне узнают о наших посещениях, если твои родители поймут… Нет, опасность слишком велика. Я не могу разрешить это своей волей. Мы хотим только одного — чтобы нам не мешали; это не так уж много.

Медленно она вновь обратилась в земную девушку с сухой рукой — так ей было привычней, здоровая рука, пожалуй, даже связывала бы ее. (А что бы сказал Билл, если б увидел меня с двумя руками, мелькнула праздная мысль, и где он сейчас, Билл… где-нибудь в армии… Но разве его красивое лицо, выражение его лица, память о нем… разве ей и теперь важно, что он скажет и что подумает? Я могу сделать так, чтобы рука вырастала незаметно, каждый день понемножку, и буду привыкать к ней, и можно сказать всем, будто она растет оттого, что я делаю такую особенную гимнастику… она растет, а через год, когда она станет такая же, как правая, никому это уже не покажется странным, даже мне самой… А плакать глупо, я не маленькая.)

— Я… я хочу побыть одна, — сказала Бетти-Энн. — Сейчас я приду в себя. Пожалуйста, оставьте меня на минуту.

— Перо и бумага на письменном столе, — сказал Дон.

Когда они вернулись, Робин спросил:

— Теперь тебе лучше?

И она ответила:

— Да… Я написала в колледж, что заболела и потому уезжаю домой. Они не станут беспокоить из-за этого моих родителей. — Она взглянула на Дона. — А родителям я написала, что должна уехать. — Она взглянула на Робина, ей так хотелось, чтобы он понял. — Это было нелегко.

— Поверь, мне очень жаль, — сказал Робин. — Но, я думаю, так для тебя легче. Письма я отдам тому человеку за конторкой.

— Нам пора, — сказал Дон.

— На улице ждет машина, — пояснил Робин. — До нашей разведочной ракеты несколько часов езды.

Они вышли из комнаты, в вестибюле Робин разбудил дремавшего портье и отдал ему письма Бетти-Энн и оплаченный счет.

— Будьте добры, отправьте письма с первой почтой, — сказал он.

(А Бетти-Энн подумала: письмо придет к Джейн дня через три, а то и через четыре, и она достанет его из почтового ящика… и откроет прямо тут же, на веранде… если только день будет не слишком холодный. Аккуратно оборвет край конверта справа, вытряхнет листок, а может, осторожно достанет пальцами эту единственную страничку, и на ней крупным торопливым почерком — так мало, так страшно мало, всего несколько слов.)

Они ехали в машине сквозь холодную ночь, Робин вел машину, а Бетти-Энн сидела между ним и Доном и дрожала; наконец, Робин заметил это и сказал:

— Включи отопление, Дон.

Он вел машину медленно, и ночь была такая долгая. Дон минутами задремывал, прислонясь к окну. Поначалу Бетти-Энн с трудом сдерживала нарастающее волнение — была в нем и горечь, но радостное предвкушение пересиливало. Немного погодя она повернулась к Робину, хотела попросить, чтобы он ехал быстрее, и вдруг ей отчаянно, неудержимо захотелось говорить, заглушить словами боль разлуки, но слов не было. Под конец, измучась, она хотела уже только уснуть и забыться (а быть может, унестись ненадолго мечтой к сверкающим звездам).

Ночь тянулась бесконечно. Но вот меж тяжелыми снежными тучами забрезжил первый неверный свет, а потом пробилась настоящая розовая заря, и тогда Бетти-Энн почувствовала, что во рту у нее пересохло и голова точно налита свинцом.

Дон пробудился от сна, посмотрел на карту.

— Сверни направо. На первом же повороте.

Окружающий мир обтекал их с двух сторон и медленно просыпался. Они по окраине объезжали небольшой город.

— Какой странный красный цвет, — сказал Дон. — Посмотри, Робин, на фуражку этого паренька.

Бетти-Энн жадным взглядом ловила все, что проносилось за окном.

Парнишка жал ногами на педали велосипеда, изо рта у него валил пар; не останавливаясь, он метнул газету, она описала в воздухе дугу и упала на чью-то веранду, и Бетти-Энн вспомнилось, с каким ощущением рано поутру, еще в полусне, слышишь стук брошенной в почтовый ящик газеты.

Дон вдруг окончательно проснулся и спросил:

— Они ведь мало что способны увидеть, правда? Тебе удалось им что-нибудь показать?

— Кое-что удалось, — ответила Бетти-Энн.

— Наверно, это было не так просто, — сказал Дон. — По-моему, их зрение отлично от нашего.

Она все глядела за окно, и ей хотелось передать им хотя бы малую толику того, что она сейчас чувствует.

— Старик Кларк продал скобяную лавку и привел в порядок все свои дела, потому что доктор сказал — у него рак и он не доживет до лета.

Дон рассеянно улыбнулся.

— Ты сможешь многое рассказать нам о здешнем народе. Поверь, все мы с большим удовольствием послушаем о том, как ты жила среди них.

Голос его прозвучал не то чтобы равнодушно, простым словом «равнодушие» этого не выразить. Дон как бы вежливо соглашался с чем-то, чего, в сущности, не понял, или, может, ему казалось, будто она поднимает много шуму из ничего. Но он ведь не знал Кларка, не знал, что у старика всегда были припасены леденцы на палочке и он давал их детям, чтоб не скучали, пока отец или мать делают покупки. (Да, конечно, это было еще и выгодно, ибо нравилось покупателям, но улыбка у него была совсем не та, какой улыбаются ради выгоды, и давал он детям леденцы тоже далеко не одной выгоды ради, все это было куда сложней, чем только забота о выгоде). Ей вспомнилась эта улыбка и голос старика (где он, этот рак, в горле?): «Господи, да как же она у вас выросла, мистер Селдон! Сдается мне, у меня есть, чем ее сегодня побаловать». (И всякий раз казалось, будто он припас лакомство нарочно для тебя, а вовсе не угощал всегда всех детей подряд.) В тот раз он размахивал при этом малярной кистью, которую еще не успел завернуть (папа Дейв купил ее, чтобы покрасить сушилку для посуды, а потом передумал и поручил эту работу мистеру Олсону), и в скобяной лавке пахло масляной краской и новым железом — вернее, так должно бы пахнуть новое железо. Но ведь Дону неоткуда все это знать. И раз он не испытал ничего подобного, как же ему почувствовать то, что чувствует она…

— Вот здесь сверни, — сказал Дон. — А теперь едем прямо.

Домов становилось все меньше, их сменили поля. Худосочные, каменистые, они, казалось, всеми силами противились плугу. Нигде ни признака жизни, лишь изредка из-под снега проглядывали островки плодородной почвы. Воздух был холодный, бодрящий, слепило яркое солнце.

Неутомимо урчал мотор. Дорога шла вдоль железнодорожного полотна, на подъеме пыхтел паровоз. Они обогнали поезд, и немного погодя Бетти-Энн слышала его заунывный свисток у переезда.

— Расскажите мне о планетах, — попросила она. — Расскажите, что я увижу.

— Всего не расскажешь…

— Мне бы хотелось писать красками. Что там можно писать?

— Писать? Ну, вот планета Олики. Там очень красивое голубое озеро.

— Мне бы написать что-нибудь вроде того каменистого поля.

— Но ведь оно такое бесцветное, ты не находишь? — В голосе Дона было искреннее удивление: ему явно никогда не пришло бы в голову писать какое-то там поле.