Глава 15. «ЕСТЬ МАЛЕНЬКО»

Вечером засиделся допоздна в кухне со своим блокнотом и ручкой.

Коллеги ушли в дом укладываться (предполагаю, не столько из-за усталости, сколько от скуки).

Правду говоря, с хозяевами-башкирами и их гостями я чувствую себя как-то уютнее, чем со своими соплеменниками.

Откладываю свои записи и поворачиваюсь к Радику:

– Наливай и мне!

Радик, в распахнутой, мокрой на плечах фуфайке, между отворотами которой видна только майка да коричневая, в черных волосах грудь, курит, привалившись к вороху одежды в углу лавки. Сам я сижу на краю стола-нар боком к горящей печи. На углу нар устроился Гайса, а у самого огня умостился на поленьях Бурхан.

– Во-о-о, – одобрительно улыбается (со складками на небритых черных щеках) Радик и тянется к высокой пластиковой бутылке (здесь на Урале их называют «сусками»), – сразу бы так.

Выпиваем пахучий, обжигающий гортань самогон.

Снаружи бесшумно сыплет в сумерках нескончаемая морось. А здесь сухо, тепло, даже жарко.

Бурхан рассказывает, как он ездил вчера в соседнюю деревню Березовку, выпил там, а очухался ночью в степи мокрый до нитки и босой. И потом долго брел наугад, пока не завидел вдали огонек, который снова вывел его в Березовку.

– Мы в другой раз, когда бати долго нет, Машку пускаем, лошадь, – усмехается Радик. – Она его всегда находит.

– А раз зимой был случай… – вскидывает Бурхан подбородок, освещенный оранжевым огнем печи, – заснул в снегу… пьяный черт… И правду, оказывается, говорят, что когда замерзаешь – жарко тебе. И я все с себя снял, – растопыривая локти, старик показывает, как снимал с себя одежду, – фуфайку, рубаху… Веришь-нет – голый лежу! Да-а-а-а… Если б не Радик с Тагиркой… А они – слышь? – «Где батя?» – идут, фонариком светят… – Старик изображает, как будто у него в руке фонарик. – Да-а-а… – хрипит он, шмыгает было носом, растрогавшись, но слезу удерживает. – Смотрят: батя лежит голый. Жа-а-арко! – тянет он со всхлипом.

Во дворе слышатся шлепающие шаги, и входит Тагир. Волосы его, точно росой, осыпаны мелкой дождевой пылью. Куртка, продранные на коленях штаны мокрые, перепачканные глиной.

Я уже не раз замечал, что Радик с Тагиром то вдвоем, то порознь, периодически куда-то исчезают и возвращаются поздним вечером, часто по темну, со стороны карьеров, один – с лопатой, другой – с мешком на плече. Нетрудно догадаться, что в мешке лоток. Лотки у Радика с Тагиром деревянные, тяжелые, не то что у нас, но наши пластиковые они не признают, хотя из деликатности и не выражают вслух своего скепсиса.

– Как успехи? – спросил я однажды, давая понять, что я в курсе, чем они занимаются.

– Есть маленько, – уклончиво ответил тогда Радик.

– Как успехи? – спросил я и на этот раз у Тагира.

Тот, покосившись на брата и, видимо, не встретив в его глазах возражения, не утерпел – присел на корточки у печи и показал мне пластмассовую баночку из-под лекарств, на четверть заполненную золотым песком.

– За три дня намыли! – с нескрываемой гордостью похвастался мальчишка.

Увидев такое количество желтого металла, любой старатель ощутит нервную дрожь, азарт и стремление сейчас же бежать на карьеры и мыть, мыть… Во мне же шевельнулось, скорее, нечто похожее на зависть. А недавний триумф с двумя золотинками показался после этого и вовсе смешным.

Вскоре Радик перестал таиться и скрывать от нас свой нелегальный промысел. Не раз, доставив к трубам, где орудовал Мишка, очередную пробу, я заставал там такую картину. Мишка в своем выгоревшем костюме и мокром фартуке, согнувшись, колдует над ведрами и тазами, наполненными бурой или молочно-белой жижей (разбуторивает пробы). Рядышком на раскладном стульчике восседает Колотушин, либо голый по пояс, либо в плаще (смотря по погоде), – отвесив губу, изучает в лупу отмытый шлих или же, нацепив на нос очки, что-то записывает. И здесь же трудятся Радик с Тагиром – погрузив в русло ручья рубчатый резиновый коврик, бросают на него речные отложения, выгребаемые лопатой прямо у Мишки из-под носа. И вымывают золото! Правда, не сразу. Коврик этот, весь в прямоугольных выемках, будто вафельный – всего лишь средство обогащения. Грунт на нем Радик перемешивает рукой, протирает между ладоней – и глинистая муть, пустой песок смываются постепенно потоком воды, даже галька некрупная скатывается. Затем этот резиновый лист складывается прямо в воде с двух сторон, еще раз – с двух других сторон, и собранный таким образом в кучу оставшийся материал смывается в лоток. Причем Радик делает все это быстро и как будто небрежно, но это небрежность профессионала. Так же быстро и ловко он орудует лотком, присев на торчащий посреди ручья валун. Его массивный деревянный лоток легко, как будто без всяких усилий, покачивается, вбирая в себя и выпуская вместе с песком и мутью небольшие порции воды…

Словно завороженный, я стою за спиной старателя и не спускаю глаз с лотка.

Вот движения лотка становятся более осторожными, не столь быстрыми. На дне его почти ничего не осталось.

– Есть! – сочувственно выдыхаю я.

– Есть маленько, – соглашается Радик.

Накренив лоток, он сливает остатки воды и пальцем сгоняет желтые крупицы на край, чтобы затем сухим пальцем подцепить их или же просто смыть водой в матерчатый мешочек.

Я видел потом, как уже высохший концентрат Тагир окончательно очищает от примеси других минералов, пылинок, высыпав его на грубую наждачную бумагу и осторожно дуя на нее.

Мы с Мишкой также пробовали мыть с помощью коврика, который Радик нам охотно уступил. Мыли по вечерам. После первой волны интереса я почувствовал, какой это нелегкий труд. Спина ломила, ноги затекали от постоянного сидения на корточках, руки жгла холодная вода, а из-за усердного растирания грунта ладонями, разминания пальцами у меня под ногтями, на сгибах фаланг через несколько дней образовались болезненные, плохо заживающие трещинки. А если к этому прибавляется непогода, ветер, дождь, отяжелевший негнущийся плащ, окоченевшие ступни ног, то удовольствие от этого хобби становится тем более сомнительным. И все же…

И все же всякий раз с неизъяснимым волнением, с надеждой на редкостную удачу смываешь последние порции песка, ожидая увидеть уже знакомое ярко-желтое мерцание, то возникающее, то вновь гаснущее под взмученным в воде песком, дразнящее и внушающее почти суеверный страх…

– У кого-то началась золотая лихорадка, – с неодобрительной усмешкой заметил как-то при случае Колотушин. – Пора делать прививку.

– Поздно делать, – хихикнул промывальщик.

– Разве это лихорадка? – возразил я. – Это пока что так… легкое недомогание, первичный озноб.

– Ужасные люди! – заключил начальник. – Хорошо, Джоньич не знает, уж он бы вас за это не расцеловал.

Добытые золотые песчинки и пылинки мы с Мишкой сушили на мешочках, разложенных на столе в комнате. Неудивительно, учитывая общую безалаберность нашего быта, что однажды Володька, возясь с образцами, смахнул на пол вместе с мешочками все наше с трудом добытое богатство. Кое-что собрали, но основную часть вряд ли бы мы нашли даже с лупой.

Я подсчитал: через шесть дней будет ровно четыре месяца, как я без Ани. И как-то живу…