В общем, с Мариной об этом, конечно, нельзя было поговорить. И даже если б этого ее извращения не было – он бы все равно с ней не говорил про Дашу, – ну бред, так же нельзя, на самом деле. Или все-таки можно? Или она этого на самом деле ждет?

Калинкин тоже – какой с ним разговор о Даше?

Никакого.

Для него она была и оставалась угрозой номер один, как Америка для России, или наоборот, что бы там с ней ни происходило, в каких бы выражениях, в какой бы тональности он не изображал ее мучительный кризис, ее тихое согласие ждать, терпеть, свою жалость к ней, свое отношение к этому женскому горю – Калинкин оставался грубо непроходим и резко нетерпим к любой мысли о сближении: да пошел ты в жопу, Лева, да я вижу, что у тебя с ней, мне не надо это объяснять, мне не надо говорить, какая она, и все такое, никакая она не мать, просто у нее есть на ребенка определенные права, да, ты мне это рассказал, я согласился, но дальше я не пойду, и не проси, и не надо делать из нас союзников по общему делу, нет у нас с ней общего дела, нет и не может быть, никогда, запомни, пожалуйста, раз и навсегда, Петька сам решит этот вопрос, когда вырастет, а пока пусть видится, если надо, но пока ей это не надо, насколько я понимаю, может, и вообще не надо, это было бы лучше всего, хочешь жениться, женись, заведи с ней своего ребенка, но моего тогда уж не трогай, ты меня хорошо понял, я ясно выразил свою мысль?

Так что поговорить о Даше было фактически не с кем, и он начал разговаривать с Ниной, постепенно втянулся, разговаривал все яснее, все отчетливей.

Он сидел на лавочке, курил и пытался дождаться ее следующей реплики. Нина молчала осуждающе. А молчать она умела. Очень подолгу, очень, он хорошо это помнил…

– Значит, говоришь, у тебя любовь? Большая и чистая? – спросил Б. 3. достаточно резко, хотя и сохранил в голосе (не без усилия – как теперь понимал Лева) некоторую степень прохладной нейтральности. – Значит у тебя любовь, большая и чистая, и ты поэтому отказываешься от сеанса?

– Да, – подтвердил Лева и понял, что надо смотреть в глаза. Иначе ничего не выйдет.

– Понятно, – Б. 3. как-то тоскливо посмотрел на свои аквариумы. – Ну что ж… Но надеюсь, ты понимаешь, что эффект от лечения будет совсем другой, если ты не пойдешь на сеанс? Весь наш труд последнего месяца, все наши усилия – все насмарку. А что мама, она согласна?

Лева молча кивнул. Эта часть разговора была самой неприятной – он подводил всех: врачей, маму, самого Б. 3., но все уже было решено, и надо было стоять до конца на своем. Да, дурак, да, идиот, делайте что хотите. Но он так решил.

– Ну что ж, – повторил Б. 3. два этих незначительных междометия, но Лева понимал, что в них для него содержится какая-то надежда, и воспрял духом, набычился, напрягся, – это твое дело, Лева. В конце концов. Хоть это и не по правилам, честно говоря, первый случай такой на моей памяти, мы тебя оставим в отделении. – (А Лева готовился к худшему, что выставят вон, но сдаваться он не собирался, выставят так выставят, будет приезжать, стоять у ворот, на сеанс все равно не согласится.) – Мы тебя оставим, еще на месяц. Как ты хочешь. Но только я тебя прошу – давай без глупостей. По-прежнему работай в группе, занимайся, соблюдай режим, и это… не очень задуривай ей голову, ладно? Ей ведь тоже надо выздоравливать, ты понимаешь это?

Б. 3. молча, оценивающе смотрел на него. И, наконец, улыбнулся.

– Ладно, иди. Рыцарь. Все вот это, что мы с тобой говорили, остается между нами. Об этом знают три человека – ты, я, мама. Ну да, четыре. Но она, я надеюсь, никому не скажет.

Лева молча помотал головой. Хотя до конца не был уверен.

– Лечащему врачу я скажу, что ты как бы не готов, еще хочешь поработать с логопедом, все такое. Ничего страшного. Но вообще ты меня удивил. Да. Ну ладно, иди, Лева, иди. Всё.

Он вышел из кабинете счастливый, да что там, просто шатаясь от счастья. Еще целый месяц! Вместе с ней! Видеть ее каждый день! Все-таки Б. 3. – мощная личность. Не стал на него давить, угрожать. Просто подержал на ладони его жизнь, его сердце – и мягко выпустил.

Вот это была демонстрация огромной силы – как потом понял Лева. Огромной силы. Огромной воли. Сдержать раздражение, не наорать, не выгнать, не выставить вон. Стерпеть эту наглую выходку – ради него, ради Левы. Достоин он ли такого отношения? Был ли он достоин? В очередной раз Б. 3. показал себя как бог. Не как врач, а как бог, управляющий судьбами.

… В первый раз он сказал об этом Нине в Нескучном саду. Во время очередной «речевой практики». На практику он давно уже забил, просто сидел с ней часами на лавочке, и все.

– Что? – возмутилась она. – Зачем? Ты с ума сошел?

– Нет, не сошел, – упрямо сказал он и приблизил свое лицо к ее плечу, наклонился. – Я с тобой хочу быть. Понимаешь? Здесь. Я не хочу никуда уходить. От тебя.

– А меня ты спросил? – сощурилась она, и глаза сверкнули особой искрой, тяжелой, гневной. Ох как он это любил. – А может, я не хочу? Что от этого изменится? Ну что? Все равно ты потом уйдешь. И я уйду. Все равно это кончится. Неужели ты не понимаешь?

– Не кончится. Не может кончиться. Я тебе не верю.

– Ну какой же ты дурак… – слабо улыбнулась Нина. – Просто какой-то дурной теленок. Ну чего ты ко мне прицепился? Чего тебе от меня надо?

– Не знаю, – честно ответил Лева.

– Ах, не знаешь… Ну а если мне все это неприятно?

– Что неприятно?

– Ну, что ты такой благородный, решил пожертвовать собой. А если я этого и правда не хочу? Может, я тебя недостойна, и вообще… такой любви? Может, я не верю в то, что это на самом деле?

– Совсем не хочешь?

– Ну какой же ты гад… Вот привязался. Привязался ко мне и не отстает, и лезет, и лезет, и лезет…

Она взяла его голову, стала ладонями сжимать его виски, трясти, потом поцеловала в нос, в лоб, потом счастливо и легко засмеялась, потом вдруг заплакала…

– Какой же ты дурак – всхлипывала она, опустившись ему на плечо. – Ну зачем, зачем? Ну мне же будет стыдно, как ты не понимаешь? Да ну, все равно тебе не разрешат! Я не верю… Ладно, пошли отсюда, а то я совсем разревусь.

Она не верила до последнего дня, до его разговора с Б. 3. Потом долго ходила молча, отрешенно, смотрела на него какими-то чужими глазами. А потом прошел сеанс, прошел без него, почти все заики выписались, и в отделении появились новенькие. И все изменилось.

Но еще раньше, до Нины и до Б. 3., он, конечно, поговорил с мамой. Это был самый неприятный и самый длинный разговор.

– Бред какой-то, – сказала мама. – А она что, эта девочка, сама не понимает, какую медвежью услугу тебе оказывает? Ведь она сама лечится, должна понимать.

– Ну во-первых, она еще не знает…

– Ах, не знает! – мама почти пришла в ярость, но сдерживала себя изо всех сил. – Ты решил меня сначала обрадовать, а уж потом ее… Ну так вот, учти, что я тебе это запрещаю. Запрещаю, и все! Понятно?

– Мам… Это для меня очень важно… – Лева сидел красный как рак, потел, тяжело отдувался и тер себя руками по штанам, как будто хотел протереть дырки, может, с этих пор он запомнил, что означает у людей с проблемами это движение. – Это самое важное сейчас для меня. Понимаешь? Если ты мне запретишь, это будет очень плохо. Так плохо… что я даже не знаю…

– Только не надо угрожать! – сорвалась она чуть не на слезы. Но быстро успокоилась. Заставила себя успокоиться. – Лева, ну я понимаю, первая любовь и все такое. Я, если хочешь знать, даже очень рада, что у тебя первая любовь. Я знаю, как это важно. Но и ты пойми – ты очень, очень сильно заикаешься. Я не знаю, что с этим делать. Ты вспомни, сколько лет мы мучаемся с этой проблемой. Сколько мы врачей прошли, сколько логопедов, в садик ходили, в группу ходили, из школы в школу тебя переводили по первому требованию. Я так надеялась, что спорт тебе поможет. Ничего не помогает. Все хуже и хуже. Думаешь, мне легко на это смотреть? А что дальше? Вот ты говоришь – любовь. Но ведь если ты не пойдешь на сеанс, не вылечишься, если тебе не станет лучше, ты же не сможешь в институт поступить, ты об этом подумал? А что потом? Как ты будешь жить? Где работать? Ты же не можешь говорить с людьми, вообще не можешь. Это сейчас ты такой смелый, со мной, с ней, наверное, тоже смелый, а как на улицу выйдешь… А ведь кроме работы есть еще и другие вещи – та же любовь, те же отношения… Ведь к девушке надо подойти, заговорить, меня же и это тоже волнует. Там, в больнице, с такой же, как ты, ты сможешь. А с другой, с нормальной? Она же испугается тебя, побежит… Увидит, что больной, и побежит.