Верил ли он в это утверждение? Он сам не мог бы ответить, не знал определения веры. Законом общества попиралось само понятие. Вместо него — беспрекословное поклонение.

Он этого не понимал и ситуации воспринимал так, словно они сродни сказочным сюжетам. Брал чьи-то слова, а потом повторял. Образы героев из книг и фильмов побуждали к ролевой игре. Разве могло быть иначе? Есть на этом свете немцы, а есть наши. Точно очерченная линия, утверждённая учебником истории. А тут некий товарищ Зорге, именем которого названа улица. Разве мог он допустить, что немцы примут его за нашего? Он должен быть скрытным. Фальшивым и адаптивным. Эти слов он, конечно, не знал, но интуитивно понимал значение.

Удивительно, но школьное общество само вынуждало к таким обособлениям. Оно приучало быть фальшивым и адаптивным потому, что не было добрым. Это было общество других. Не врагов или противников, просто других. Умным там выжить непросто, а честным ещё сложнее.

— Мы играли.

— Ах ты, гад!

— Это была игра, ты не понимаешь!

Одноклассник смерил его взглядом и рассудил, что у кого-то игра зашла слишком далеко. Разве он думал про себя, когда выдвигал условия?

— Если ты очень попросишь никому не говорить, то я и не скажу. Может быть.

— Пожалуйста, не говори! Это была просто игра.

— Может, и не скажу.

В это время классная дверь открылась, внутрь пролезла лохматая голова другого одноклассника. Он застал интересную сцену. Один со слезами упрашивает другого, а тот, другой, ехидно строит из себя крутого и всемогущего. Очень интересно. Даже если не разболтает сам, в чём тут дело, уступит валу любопытных вопросов, подкупов или угроз. Четвероклассники умеют надавить и принудить к откровенности. Учителя не владеют такой силой убеждения.

На этом закончилось приключение того дня, только история получила продолжение. Мальчик не знал, что обман может зайти так далеко. Он не умел не верить, и поэтому не сомневался: всё останется тайной.

Только внутренний голос почему-то не спешил замолкать. Он упрямо шептал беспокойные, отрывочные слова, подбрасывал воображению тревожные образы. Ночь прошла в неосознанных, отрывочных кошмарах.

Родители уже признали в нём взрослого человека, хотя он сам считал, что это следовало сделать ещё раньше, прямо с первого класса. Но с родителями не поспоришь. Они ушли на работу рано, оставили сыну завтрак и не узнали, как в тот день он проснулся позже обычного, второпях собрался и в растрёпанном, измученном настроении чуть не опоздал на первый урок.

Влетел в класс, плюхнулся за парту и коротко буркнул извинение.

Учительница не стала его отчитывать, она была занята доской и мелом. В этот день предстояло разбирать новую тему. Только внимание учительницы далеко не главное. Он поймал один взгляд, затем другой. Были те, кто удивлялся, нашлись и такие, в чьих глазах мелькал страх. Кое-кто не знал, в чём дело, но спешил узнать. Ореол нашёптанной тайны сгустился холодным, мрачным кольцом. Вырваться будет непросто.

Некоторые сообщества умеют прощать ошибки. Иные и вовсе забывают, хотя такое случается реже. Дети живут быстрой, яркой на впечатления жизнью. Но они не забывают и не прощают. До тех пор, пока не уничтожат, не растопчут или не найдут другую жертву.

Никто из них не мог бы сформулировать причины такого настроения. Признаком любой человеческой шутки становится чьё-то страдание или боль, но разве могли они это понять? Жестокое поведение свойственно отрицательным героям книг или фильмов. Разве это удел детей, которым читают добрые сказки? Игра. Всего лишь шуточные потянушки, кто сильнее, кто слабее. Но как нет ещё этических тормозов и страха, так нет и меры разрушительной силы, а разве много её нужно? Душа беззащитного ребёнка гораздо слабее, чем многие могут подумать.

Шёпот и смешки на переменках доставляли боль. Терзали, как настырный репей вперемешку с крапивой. Он не мог с этим ничего поделать, разве что тихо шептать «не надо». Умолять и просить, взывать к резонансу добрых примеров из общей среды, сформированной отметками по поведению. Тщетно. Одни высокомерно молчали, другие злобно хихикали и выпрашивали ценности, достойные цены молчания. Лишь одна девочка сжалилась в ответ на быстрые струйки горячих слёз:

— Никому не скажем!

Наверное, она хотела сказать правду.

Мучения продолжались день, два, только дневные тяготы меркли в сравнении с тем, что приносила ночь. Такие вещи, как кошмары, не были ему знакомы, даже слово какое-то странное, то ли из фильма, то ли из страшной сказки. Он видел их наяву. Засыпал и просыпался от судорог. В холодном поту или в жарком, сдавленном хрипе. Чудились причины и следствия. То, что могло быть, а что могло быть иначе. Так родились первые мысли о том, что хорошо, должно быть, уметь изменять прошлое, хоть волшебным образом, хоть каким. Следом возникло понимание: он не знает, как это делать.

Родители видели, что у сына неприятности, пытались выяснить. Предлагали остаться дома, пропустить школьные занятия по болезни. До каникул оставалось всего ничего.

Он отказался. Отговорился, чем развеял одни опасения, но побудил другие. На тайном семейном совете было решено, что если мальчик сильно влюбился, то никаких препятствий отношениям чинить не будут. Ему сильно повезло с родителями, хотя этого он, конечно, не понимал.

Но предположение к истине не имело никакого отношения.

Истина вскрылась на третий день. Дети наперебой показывали в его сторону пальцами, но поглядывали и друг на друга. Никто не мог уже вспомнить, кто первым сказал учительнице. А потом пытались заклеймить друг друга. Им стало стыдно. Очень быстро и очень сильно. Сами не ожидали, как может случиться и теперь в растерянности галдели, краснели и старались перекричать друг друга.

— Тихо! — прикрикнула учительница.

Пожилая и умная, она поняла гораздо больше, чем все они, в том числе и виновник. Она снизошла до долгого бесстрастного взгляда.

И не сказала ни слова. На этом инцидент оказался исчерпан. В молчании были осуждение, прощение и громкое, как крик, но безмолвное клейма: «придурок». Тогда он не понял, что это не на всегда. Признание факта, что он мал, от того и глуп. Когда-нибудь перерастёт такую оценку, но это случится не завтра. Но есть шанс успеть раньше, чем остальная детская свора.

За три дня он повзрослел настолько, насколько в обычные семьдесят два часа не взрослеют.

Кто именно сказал, так и осталось тайной. Многие были уверены, что это была девочка, которая со смехом пообещала «никому не сказать».

Дома узнали. Не было звонков из школы, не было красных росчерков на всю страницу дневника. Он сам сказал. Родители долго молчали, глядели в тихие струйки горячих слёз, словно ждали: пусть все выплачутся. Потом мама обняла и осторожна поцеловала. А папа рассудил, что иногда приходится играть плохие роли. Но надо уметь это делать там и тогда, когда действительно нужно. Или просто стать плохим и поступать так, как поступили одноклассники.

Больше никто не вспоминал про тот случай. Через два дня начались каникулы, а после каникул никто и не вспомнил о происшествии.

А потом приключилась история с одним одноклассником. Сидел на уроке, почти до конца досидел, а потом случилась оказия. Не дотерпел. Описался.

Беда-то так себе, с кем не бывает. Одноклассник сидел, красный как рак, и прятался от взглядов ладонями.

Он хотел подойти и утешить. Он-то знал, каково это. Вполне понимал его боль, словно чувствовал сам. Но испугался. Не того, что и над ним будут смеяться. Того, что ему снова вспомнят ту историю. Свяжут воедино причины и следствия.

Да кто бы подумал, кто мог бы догадаться?

Наверное, кто-то мог. Проверять так ли это, значило подставить себя под возможный удар снова. Второго раза его душа могла не перенести. Так что одноклассники смеялись и тыкали пальцами до тех пор, пока не пришла учительница, сама взяла тряпку и помогла мальчику привести себя в порядок.