Настал, однако, день, когда мне пришлось снова проехаться в полицейском фургоне до Суиндона и предстать перед судом. Готовивший мое дело полицейский, исходя из того, что кредитные карточки я использовал десятки и десятки раз, счел возможным предъявить мне обвинения по четырем статьям. Фотокопией меморандума о судебном решении вы можете полюбоваться в иллюстративном разделе этой книги.
Я признал себя виновным по всем четырем обвинениям – одно касалось открытой кражи часов, о которой трактует Статья 7 Закона от 1968 года о хищениях (интересно было бы узнать, о каких правонарушениях идет речь в Статьях 1–6?), три других были связаны с мошенническим приобретением мною материальных преимуществ, описанным в Статье 15 того же закона. Секретарь суиндонского суда во всех трех случаях напечатал «матиреальных» вместо «материальных» – очень мило, по-моему.
И как только с моих губ в четвертый раз слетело неловкое «виновен», я обратился в зэка, приговоренного не судом, но собственными моими словами, и положение мое в «Паклчерче» стало совсем иным.
Строго говоря, при втором моем появлении в Суиндоне никакого судебного разбирательства не проводилось. Суд лишь выделил для меня полицейского, которому надлежало осуществлять надзор за мной, как следует вникнуть в мое дело, в мое прошлое и определить мое будущее. Окончательное слушание дела было назначено на первое ноября, до которого оставалось еще полтора месяца. От освобождения под залог я решительно отказался и, возвратившись в фургон, изготовился к семи неделям жизни в качестве «настоящего арестанта».
Первым изменился цвет моей тюремной одежды. Вторым – место моего пребывания. Меня перевели в Первое крыло, и всякий раз, как я замедлял ход или начинал поглядывать по сторонам, охранник, приблизив свой нос к моему, орал, объясняя, что мне лучше привыкнуть, и побыстрее, на хер, к тому, что со мной будут обращаться как с дерьмовым маленьким мерзавцем, каков я, на хер, и есть.
Курево я мог теперь получать, только выполняя какую-нибудь работу. Если ты работал каждый день, твоего заработка хватало, чтобы запастись на следующую неделю половинкой унции табака «Старый Холборн» и двумя пачками бумаги для самокруток – стандартной бумаги «Ризла+», но продававшейся в коричневатых упаковках, на клапанах которых было отпечатано в углу: «ТОЛЬКО ДЛЯ ТЮРЕМ ЕВ».
Что ты будешь делать, решали за тебя. Ты либо подметал и натирал полы (дело совсем нехитрое, поскольку тебе выдавали электрический полотер), либо трудился в «мастерской», раскрашивая игрушечных солдатиков. Я иногда пытался представить себе ребенка, получающего на Рождество набор пластмассовых наполеоновских солдатиков, вручную раскрашенных заключенными, – что он почувствовал бы, проведав об их происхождении. Теперь-то, конечно, каждый знает, что большую часть детских игрушек, от куколок Барби до олицетворений новейших писков диснеевской моды, производят в условиях, которые зачастую намного хуже тех, что существовали в «Паклчерче», где молодые ребята сидели в хорошо отапливаемой комнате и, высунув от усердия кончик языка, с удовольствием раскрашивали солдатиков – ни дать ни взять полные энтузиазма члены «Клуба моделирования» из «Стаутс-Хилла», – а между тем Саймон Бейтс[304] и Радио-1 потчевали их доброй веселой поп-музыкой. После четырех недель такой дремотно-рутинной работы меня продвинули в полотеры – я стал тем, что в «Аппингеме» именовалось «сортирной шестеркой».
Вот здесь и кроется объяснение моего довольства «Паклчерчем». Я уже говорил в нескольких интервью – и слова мои воспринимали как остроумную шутку, – что жизнь в тюрьме давалась мне легче легкого, поскольку большую часть прожитых мной к тому времени лет я провел в закрытых школах. Я вовсе не хотел, вопреки распространенному мнению, сказать этим, что закрытые школы похожи на тюрьмы, я хотел сказать, что тюрьмы похожи на закрытые школы. Я умел поддразнивать начальство, приобретая популярность у товарищей, но не переполняя чашу терпения вертухаев; умел сохранять бодрость духа и выдумывать разного рода забавы, шуточки и мошеннические проделки. Я умел выживать – сколь бы ироничным это ни выглядело с учетом того, что в закрытых-то школах именно выжить мне и не удавалось. Кое-кто из сидевших в «Паклчерче» шестнадцатилетних ребят никогда прежде родного дома не покидал. Почти все они попали в тюрьму за УА или УСА, что означало «Угон автомобиля» и «Угон без согласия автовладельца», – наверное, между двумя этими правонарушениями существует какая-то разница, однако в чем она состоит, я, хоть убейте, не знаю. Кроме того, они в подавляющем большинстве происходили из Южного Уэльса и Юго-Западных графств, и я находил в этом нечто безмерно подкупающее. Телевидение приучило нас к мысли, что все уголовники – это либо шотландцы, либо ливерпульцы, либо (и в особенности) лондонцы. И я ожидал услышать здесь говорки из «Суини»[305] и Глазго, а не девонскую картавость и напевность Чепстоу.
Свободного времени у нас было мало. Подъем в шесть – свернуть постельные принадлежности, взять горшок и опорожнить его в сортире.
– Это не горшок! Это параша!
– Что ж, я предпочитаю относиться к ней как к ночному горшку, сэр.
– Ты можешь, на хер, относиться к ней, как тебе, на хер, нравится. Но называть ты эту херню будешь не долбаным горшком, ты будешь называть эту херню долбаной парашей, усек?
– Очень хорошо, сэр. Как вам будет угодно, сэр.
Вслед за опорожнением параши (практика, относительно которой Оскар Уайльд еще сто лет назад писал, протестуя, в газеты и которую «Лига Говарда за Тюремную реформу», кажется, наконец-то сумела вывести из употребления) тебе выдавали безопасную бритву (затея, что касалось меня, бессмысленная, поскольку тестостеронами я все еще перегружен не был и даже малейших признаков растительности на щеках или верхней губе предъявить не мог) и ты совершал церемонию омовения, в точности такую, как в школе, но только в полном молчании – тишину нарушали лишь ритмичный шорох зубных щеток да шкрябанье бритвенных лезвий по щетине. Затем мы строем отправлялись на завтрак, превосходнейшим образом знакомый (мне) по приготовительной школе, – консервированные томаты и сероватый омлет на ломтях поджаренного хлеба. А дальше нас отводили на работы.
По вечерам наступало время Общения. Общение было главной тюремной реализацией идеи кнута и пряника.
– Так! Ты, неделя без Общения.
– Первый, кто уберет эту гребаную грязь, получит лишних десять минут Общения.
Общение происходило в просторной комнате с телевизором, доской для дартса и пинг-понговым столом. Абсолютное, на мой взгляд, подобие комнат отдыха во французских молодежных гостиницах – только без пугающей вони. Во второй мой вечер Общения здоровенный зэк положил мне на колено руку и сообщил, что я миленький.
– Эй, может, отскребешься и оставишь его в покое? – поинтересовался сидевший рядом со мной автоугонщик из Бристоля.
Драки не произошло. В том-то все и дело. И не было потом страшных мгновений в душевой, когда мне предлагали нагнуться и поднять с пола мыло. Просто рука ложилась на бедро, легко сжимала его и смущенно отнималась.
В тот же вечер, попозже, кто-то подошел ко мне и сказал:
– Ну че, на пару шмалишь?
– Как-как? – переспросил я.
– Пошмалим на пару?
Я, вежливо согласившись с этим предложением, удалился. И уже докуривал сигарету, когда ко мне приблизился еще один зэк:
– Чур мое будет, кореш.
– Да, конечно. Пожалуйста, – сказал я, протягивая ему то немногое, что уцелело от моей самокрутки.
Он хлопнул меня по спине:
– Ну ты же говорил, что шмалишь на пару!
– Мне очень жаль, – отозвался я, – но я ни малейшего понятия не имею о том, что такое «шмалить на пару».
Те, у кого кончалось курево, перебивались чужими бычками – «шмалили на пару», досасывая совсем уже крохотные, тощие бычки до миллиметрового остатка и обжигая себе при этом губы и пальцы или собирая с десяток окурков и сворачивая из них новую самокрутку.