Но дело даже не в этом… Его охватило какое-то странное безразличие: ну и пусть, пусть цепляются, ему в высшей степени наплевать.
Как ни удивительно, он совершенно упал духом и был на грани того, чтобы послать все к черту.
— Я насчет той машины, о которой уже справлялся… Он еще раз повторил рассказ соседки.
— Гм. Я думала об этом, пока вас не было. Старалась вспомнить. Изо всех сил старалась. И все же — нет. Не помню никакой машины.
— Ясно… Извините, что пришлось побеспокоить. Спасибо за помощь, — сказал он и в ту же секунду усомнился: да была ли в его словах ирония?
— Не за что, — ответил Рогер и стал закрывать дверь. Турен повернулся и зашагал к калитке. Но внезапно остановился.
— Минутку!
Дверь опять открылась.
— Может быть, у Эрика была другая женщина? Сейчас парень взорвется, пронеслось у него в голове.
Однако по губам Рогера, странное дело, скользнула необъяснимая улыбка.
— Нет. Я правда не знаю. И даже представить себе такого не могу.
— Анна, а ты что скажешь?
Она решительно тряхнула головой:
— Нет. Смею утверждать, что нет. Это не драма на почве ревности. Я достаточно хорошо знала Эрика. Он бы не сумел скрыть от меня. А почему это пришло тебе в голову?
— Я должен учесть все возможности. Он попрощался и ушел.
Уже садясь в машину, еще раз обернулся и увидел, что вдова с сыном стоят у окна и смотрят на него.
Он сел за руль, размышляя о Сольвейг Флорен. И о самоуверенной и необъяснимой улыбке Рогера.
И о самоуверенном и вполне решительном ответе Анны.
Сольвейг… Последний раз они виделись несколько дней назад. Точнее, несколько недель назад.
Глава третья
Когда Хольмберг с Улофссоном очутились в конторе акционерного общества «Реклама», — там царила полная прострация и какая-то тягостная подавленность. Время для всех словно остановилось, и никто не знал, как сдвинуть его с места.
Кабинет Фрома, просторное помещение во втором этаже дома по Стура-Сёдергатан: палисандровая мебель, большие окна, ковер во всю комнату, возле одной из стен — диван для отдыха и мягкие кресла. У письменного стола — тоже кресло, только кабинетное, весьма вычурное, обтянутое светло-коричневой кожей.
Аккуратные ряды черных папок. На стенах в рамках под стеклом — увеличенные копии рекламных объявлений. На подоконнике — красный цветок.
Письменный стол также покрыт кожей. Желтая стеклянная пепельница и та на кожаной подставке. Сигаретница из палисандра.
Фирма занимала второй этаж целиком.
Любопытно, все ли помещения обставлены одинаково…
Инга Йонссон, личный секретарь и правая рука Фрома, вовсе не оплакивала горючими слезами смерть своего шефа и работодателя.
— Все это как-то нереально, точно во сне, — сдержанно сказала она. — Точно во сне, я пришла на работу. В каком-то кошмаре открыла дверь и вошла внутрь. Все будто остановилось. Остановилось навсегда.
Она узнала о несчастье из утренней газеты. Позвонила в полицию и поговорила с Туреном.
Тот попросил, чтобы она, как обычно, вышла на работу и встретила сотрудников полиции, которые скоро там появятся.
«В голове не укладывается», — сказала она.
«Да», — согласился комиссар, просто чтобы не молчать.
«Будто прочла в газете скверную первоапрельскую шутку. До сих пор не укладывается в голове. А как его жена?»
Инга Йонссон ждала их в кабинете Фрома. Это была пухленькая женщина лет сорока. Коротко подстриженные пепельные волосы причесаны на прямой пробор. Нижняя челюсть слегка выдается вперед. Нос пуговкой. Хольм-берг не мог понять, как на нем держатся очки.
Она одиноко сидела на диване.
Улофссон устроился в одном из мягких кресел, а Хольмберг — за письменным столом. Покачиваясь в кресле, он курил сигарету «Принс». Раньше ему не доводилось сидеть в таких шикарных креслах. Прямо кровать. Если положить спинкой на пол.
Инга Йонссон была спокойна.
Некрасивая, но что-то в ней есть, подумал Хольмберг. Какое-то неизъяснимое обаяние — в общем, привлекательная женщина. И грудь ничего…
— У вас нет никаких подозрений относительно того, почему был убит ваш шеф? — спросил Улофссон.
Она взглянула на него и покачала головой.
— Нет. — Голос ее прозвучал твердо. — Это совершенно непонятно.
Интересно, была она его любовницей? — размышлял Хольмберг.
— Насколько мне известно, недоброжелателей он не имел, ни с кем не враждовал. Все относились к нему с симпатией.
Она замолчала.
— Вы хорошо его знали?
— В каком смысле?
— Вы ведь здесь работаете. Он был вашим шефом. Насколько хорошо можно узнать человека в такой ситуации? Вам известно о нем что-нибудь, как говорится, помимо конторы?
Она через силу улыбнулась и опять покачала головой, как-то странно передернув плечами. Точно их свело судорогой.
— Мне трудно объяснить вам… Я пришла сюда в шестидесятом. Представляете, двенадцать лет назад. — Она вновь замолчала.
— Н-да… — Улофссон нарушил затянувшуюся паузу. — Время течет…
— Извините, задумалась. Так вот, это действительно трудно объяснить. Когда чуть не каждый день двенадцать лет подряд видишь человека, общаешься с ним, работаешь вместе, волей-неволей узнаешь его не только как начальника. Узнаешь его характер, настроения, темперамент, хорошие качества, интересы — в общем, все…
— Так какой же он был?
— То-то и странно.
— Что именно?
— Все, с чем сталкиваешься, что узнаешь и примечаешь, с годами делается настолько привычным и естественным, что очень туго поддается описанию, облекается в слова.
Она откинулась на спинку дивана и скрестила ноги, не заметив, что юбка при этом слишком задралась.
Надо же, выходит, некоторые до сих пор носят подвязки, удивился Улофссон, а я думал, все давно перешли на колготки…
— На первый взгляд, он, пожалуй, был суховат, по-деловому хладнокровен и посторонним казался человеком трезвых взглядов, этаким1 типичным представителем УКПШ, который занимается муниципальными проблемами, не чужд благотворительности и весьма общителен. Но под всем этим скрывалась необычайно эмоциональная натура. Причем и в отрицательном смысле. Чуть что — вспыхивал как порох. Неудачи, например, он воспринимал на редкость болезненно. Если что не по нем, он злился, мрачнел, сыпал грубостями, ругался направо и налево, становился совершенно невыносимым для окружающих. Не человек, а сущее наказание божье… Но, остынув немного, он раскаивался, по всему было видно. Ходил поджав хвост, как нашкодившая собака, которой до смерти хочется забиться подальше, спрятаться. Извинения он никогда не просил. Просто ждал, пока страсти улягутся, но явно сгорал со стыда.
— Вчера вечером, за несколько минут до смерти, он спешил домой, чтобы позвонить вам. Вы говорили с ним?
Она покачала головой:
— Нет. Он не звонил.
— Как вы думаете, что ему было нужно? В голосе ее послышалось удивление.
— Понятия не имею… ни малейшего…
— Сформулируем иначе: что это могло быть? — спросил Улофссон. — Как по-вашему?
— Не представляю. Могло быть все, что угодно. Только что именно…
— Гм. Вот и нам интересно… Но разве не удивительно, что шеф звонил подчиненному в праздник, да еще Первого мая?
Она слабо улыбнулась.
Улофссон так и не понял, что означала эта улыбка — грусть, насмешку или безразличие.
— Праздник, Первое мая — не все ли равно? Я была его личным секретарем, а секретарь не просто рядовой сотрудник. Это, если можно так выразиться, ходячая записная книжка, а по выходным — связующее звено с фирмой. Притом в любое время суток.
— Чем фирма занимается сейчас?
— О, так сразу и не скажешь… Во-первых, рекламой пива… Во-вторых, какой-то крем для загара, потом общегородская кампания по оживлению торговли… Точнее не помню. Там много всего… Если надо, я проверю и сообщу.