— Скажите, у вас… — Родин пытался найти нужное слово, у этой вашей теории много последователей?

— Вы хотите оценить ее по внешнему эффекту? В науке шумиха не имеет значения. Кто когда-то верил, что Земля круглая и что она вертится вокруг Солнца, а не наоборот!

— Это верно, — заметил Родин, — но мне кажется, мы уклонились от основной темы нашей беседы. Я хотел бы вернуться к мертвому радисту. Нас, как вы понимаете, интересует время, непосредственно предшествовавшее его смерти. Вам пришлось разговаривать в этот день со Шмидтом?

— В субботу? Не помню. Возможно… впрочем, кажется, не пришлось. А если и говорил, то о чем-нибудь незначительном. Хотя да, вспомнил, мы говорили о солнечном шуме. Обменялись парой фраз.

— Это имело отношение к вашей или к его работе?

— К его. В обязанности Шмидта входила связь с Землей, лунными станциями, а также с космическими кораблями и искусственными спутниками. Качество приема, как известно, зависит от солнечной активности. Кроме того, Шмидт проводил и радиоастрономическое наблюдение. Он не смотрел во Вселенную, он ее слушал.

— Ну, конечно.

Ланге улыбнулся — не насмешливо или саркастически, как прежде, а непосредственно, почти как ребенок.

— Можно и так сказать.

— Во время разговора с радистом не бросилось ли вам в глаза что-либо особенное?

— Насколько мне помнится, нет.

— Не вспомните ли, где и когда вы с ним говорили?

— Постойте, когда же это было? Во время завтрака… вспомнил — в шлюзовой камере.

— И после вы уже его не видели?

— Лишь издали. По дороге к обсерватории я заметил его внизу у базы, но он тут же погрузился в тень. Номера на скафандре, мне, разумеется, различить не удалось, да я и не пытался. Но это должен был быть он, никто, кроме него, в ту сторону не шел.

— А потом?

— Я работал наверху, в куполе большого рефлектора. Изучал Кастор С.

— Кастор С?

— Это одна из переменных звезд. Но вряд ли это вас может заинтересовать. Закончив наблюдение, я спустился вниз, в фотолаборатории проявил снимки…

— Когда это было, вы не помните?

— Не помню. Спросите нашего врача, она в тот момент была в лаборатории, может быть, она вспомнит. Я обработал негативы и направился в обсерваторию. По дороге меня застала тревога.

— Вы видели ракету?

— Видел, хотя и не смотрел в ту сторону. Но красный отблеск был таким интенсивным и длительным, что его просто нельзя было не заметить. К тому же в наушниках гермошлема раздался сигнал тревоги.

— Вниз бежать нетрудно. Вы пришли вовремя.

— Как сказать. Я оказался последним. Глац и другие уже собрались. Но быстрее добраться я не мог, обрыв довольно крут, дорога едва намечена, а последнее восхождение на Матерхорн я совершил четверть столетия назад.

Родин отыскал в записной книжке радиста страничку с загадочными числами и показал ее астроному.

— Вот это мы нашли в блокноте Шмидта. Не знаете, что бы это могло означать? Как астроному, вам математика должна быть близка.

Ланге внимательно разглядывал пометки Шмидта.

— Нечетные числа. Но не только. Это простые числа. Что это может значить? Не представляю. Возможно, это записи какого-то шифрованного сообщения. Другое объяснение мне в голову не приходит.

— …Фанатик! — возмущенно твердил доктор, когда они вернулись в комнату следователя. — Таких в средние века на кострах сжигали. Или — такие других сжигали. Пожалуй, так вернее… Надеюсь, вы ему не верите?

— Мы должны уточнить время у Реи Сантос.

— Рея Сантос! Вы мне напомнили… — Гольберг наклонился и заботливо ощупал щиколотку.

— Болит?

— Не переставая. Как видите, и на Луне безрассудные прыжки дорого обходятся.

— Попробуйте походить.

— Вы думаете? — Гольберг встал, сделал энергичный шаг, но тут же, скорчив гримасу, сел. — Проклятая нога. Ладно, пойдемте к Рее Сантос, она чем-нибудь поможет.

— А сами вы не в состоянии что-либо сделать?

— Не забывайте, что я занимаюсь психиатрией, майор.

— Ну что ж, в таком случае попробуйте вылечить ногу средствами вашей специальности. Я имею в виду самовнушение, — невинно заметил Родин.

— Заведующий стоматологическим кабинетом не вырвет сам себе зуб.

— Ну, тогда пошли…

И они отправились к Рее Сантос.

— Я пришел к вам за помощью. — Казалось, Гольберг в чем-то оправдывается. — У меня болит нога. Неудачно прыгнул. Кто бы мог подумать, что здесь…

— Хотела бы я знать, где это вы так прыгаете? Второй случай за эту неделю. Боюсь, что скоро на базе потребуется ортопед. Недавно мне пришлось просвечивать подвернутую стопу.

— В самом деле? — Родин умышленно отвернулся, стараясь избежать многозначительного взгляда Гольберга.

— Ну, конечно. Это было… Да, в субботу. В тот самый день, когда Шмидта нашли мертвым возле радиотелескопа.

— А я не видел, чтобы кто-нибудь хромал.

— А почему Юрамото должен хромать? Через два дня доктор Гольберг тоже сможет прыгать, как козочка.

Родин огляделся.

— У вас здесь превосходное оборудование… Ну, раз уж мы заговорили об этой злосчастной субботе, не могли бы вы сказать, что здесь, собственно, произошло? Вы видели в тот день Шмидта? Разговаривали с ним?

— Нет. То есть да. За завтраком. Потом я видела его там. Но разговаривать с ним уже было нельзя.

— Что же могло случиться? Попробуйте вспомнить обо всем, что происходило в субботу. Быть может, какая-нибудь незначительная на первый взгляд деталь окажется важной.

— Боюсь, что толку от меня будет немного. Суббота ничем не отличается от всех остальных дней. Ничего особенного не случилось. Завтрак прошел, как обычно, — за столом велась ленивая беседа. Потом я пошла в ординаторскую, затем — в кабинет. Кстати, хотите посмотреть? — Она позвала Родина в соседнюю комнату. — Это химическая лаборатория и аптека. К счастью, мы ею не часто пользуемся. Здесь ни у кого еще ни разу не болела голова.

— Вернемся к субботе. Астроном Ланге утверждает, что он около получаса провел в фотолаборатории.

— Да, если не считать того момента, когда ему понадобился бромистый калий.

— И вы говорите, он ушел через полчаса?

— Да, около одиннадцати, незадолго до того, как прозвучала тревога.

— Незадолго? Минут за пять, десять, за минуту?

— Минут за восемь-десять. Кто бы мог подумать, что это последние минуты Шмидта? Невероятно! Сразу же после Ланго я тоже вышла. Когда он прощался со мной, я уже надевала скафандр. В коридоре мне встретились Глац и Мельхиад. Я прошла шлюзовую камеру и направилась в оранжерею.

— По дороге никого не встретили?

— Нет. Я только видела, как несколько раз зажглись рефлекторы ракетоплана. Вероятно, в нем был Нейман.

Казалось, Рея чего-то не договаривает, она все время настороже. Но почему? Боится сказать лишнее?

Родин поднялся и извинился за беспокойство.

В комнате следователя Гольберг со вздохом вынул листок со списком подозрительных лиц.

— Вы готовитесь вычеркивать? — спросил Родин.

— Да, но кого?

— Видимо, обоих, не так ли, доктор?

— Итак, у нас остаются?…

— Маккент и Нейман — двое из тех троих, что прошли парашютную тренировку.

— И Юрамото.

— Да, Юрамото с вывихнутой стопой.

Издали оранжерея напоминала гигантские мыльные пузыри, вздувшиеся над поверхностью Луны.

— Здесь нет ни одного кусочка ровного стекла, — комментировал Гольберг, — стеклянные купола должны быть очень прочными, чтобы противостоять внутреннему давлению. Под каждым куполом — одна из секций оранжереи, герметически отделенная от других.

Маккент поднялся навстречу посетителям, его глаза выдавали нескрываемое любопытство.

— Вы хотите осмотреть оранжерею? Правильно, никакая цветная фотография не передаст того, что вы сами здесь увидите. Вы интересуетесь ботаникой?

— Каждый из нас в какой-то мере интересуется ботаникой. Майор оглядел небольшой кабинет. Полки, на которых стояли батареи пробирок и колб. Стол с различными микроскопами и тиглями. Грядка, которая словно купалась в синем ксеноновом свете. — Хоть я и не специалист, но, разумеется, помидоры от свеклы отличу. Однако, признаюсь, таких плодов я не видывал.