Не рассуждать, не перечить – знамение этого века. Здоровый человек превращён в инфарктника, у которого на всё табу.

Рассуждать, перечить – значит ставить себя вне закона, зачислить себя в инакомыслящие. А там, сами знаете, прямая дорога в психиатричку.

Три дня в больнице царят настоящие Содом и Гоморра. В коридоре суета. Не хватает юпитеров, чтобы осветить значительность дня. Привезли нового инфарктника, из элиты. Врачи ходят на цыпочках. Ходячих больных загнали по палатам, чтобы они не смели высовывать нос. Больной в люксе. На дверях постоянная дощечка: «Больной спит». В холле не включают телевизор. Сегодня играет «Арарат», многие жаждут посмотреть матч, но негде. Табу.

Приехали из Москвы два профессора. Привезли чудодейственные лекарства. В коридорах ни пройти, ни проехать – сплошь посетители. Никого к нему не пускают, за исключением избранных. Но посетители приходят. Больным нельзя показаться в коридоре, а им, посторонним, здесь привольно. Ходят по коридору, озабоченно шушукаясь, в тайной надежде быть потом, по выздоровлении Самого, вознаграждённым.

Я ничего против Самого не имею. Это добрейший человек, заслуживающий самых высоких почестей. Но кланялись не ему, а его должности. И это противно. Стократ противней видеть рядом с таким вниманием к одному, органическое неуважение, равнодушие к судьбе другого.

Мельсида Артемьевна разрешила мне читать. Но она не знает, что я ещё и пишу.

Из Москвы, прослышав о моей болезни, приехал сын Армен. Привёз мне отличный подарок, книгу П.П. Владимирова «Особый район Китая». Вот это чтение! Книга вышла после смерти автора, пролежав чуть ли не 30 лет в рукописи. Разумеется, не по вине автора. Прочёл её и сердце сжалось от боли. Ещё один Зорге, затюканный Сталиным.

Правда Владимирова не была услышана, как не были услышаны сигналы Зорге о готовящемся нападении фашисткой Германии. Дорого поплатились мы за эту глухоту.

Быть причастным к жизни всего мира, ещё не значит быть глухим к стонам, раздающимся под носом, особенно если этот стон исторгает твой родной край, не обозначенный даже точкой на карте планеты.

Карабах – мой дом, приют и оплот. Моя боль, моя радость. Как же я могу сопереживать за мир, закрыв уши от стонов, которые идут, терзая твоё сердце, из родного дома? Карабах мой тяжело болен, а больное дитя больше голубят. Чего стоит мир, если в нём обижен человек? Что все слова о дружбе, если мой очаг осквернён, растоптан невеждой? А чего стоим мы, закрывающие на это глаза?

Константин Сергеевич Станиславский, обращаясь к своим ученикам, наставлял: «Бойтесь привычки к фальши и лжи. Не позволяйте их дурным семенам пустить в вас корни. Выдёргивайте их беспощадно. Иначе плевелы разрастутся и заглушат в вас самые драгоценные, самые нужные ростки правды».

Но предупреждения великого мастера повисли в воздухе. Мы не взяли их на вооружение, хотя они, относились не только к людям сцены. Плевелы растут, заглушают всё живое на глазах у всей страны, и никто не собирается выполоть их.

Говорят, стаканом воды не затушить лесной пожар. Но я все-таки пробую. Стакан за стаканом лью свою немощную воду на разгорающийся пожар народного бедствия, имя которому «Привычка к фальши и лжи». Ложь, залившая собой всю страну, атмосфера якобинской диктры, парившая повсюду.

У нашего брата советского человека, если он не вор, не какой-нибудь прощелыга, умеющий выколачивать себе на жизнь, если он не из тех, для кого придумана вполне реальная, а не сказочная скатерть-самобранка, да в придачу к ней разные закрытые распределители, никогда не хватает времени подумать о себе и о времени.

Помните притчу про дрессировщика? Притча эта о том, как дрессировщик, испугавшись в вольере львов, решил избавиться от них, сдать в зоопарк. Ему отсоветовали: “Зачем в зоопарк? Смените тумбы, на которых сидят животные. Эти тумбы слишком широки и удобны». Тумбы заменили узкими, неудобными для сиденья, и звери, занятые своей проблемой, забыли о дрессировщике.

Узкие тумбы существуют и для нас, мы так же, как те звери, ни о чём другом не можем думать, нам просто не хватает времени подумать о чём-нибудь другом, кроме как о куске хлеба.

Для инфарктника тумбы уже не существует. Лежи себе и думай. Вот я и лежу, думаю. И никто не догадывается, что я уже не лошак, занятый только поисками корма.

Чувство жгучего стыда не покидает меня каждый раз, как только я окунаюсь в воспоминания о Карабахе – гонимом, отторгнутом от матери-земли. Не сумевшем скинуть с плеч ярмо насильника.

Всё здесь осквернено, изгажено державной рукой самозванных владык-эмиров: его история, его сегодня, его завтра.

Всё перечёркнуто, втоптано в грязь. Одно насилие и зло господствуют здесь, атмосфера неслыханного самоуправства.

Когда речь идёт о Карабахе, о его судьбе, надеждах, боли, меня уже никакие голгофы не остановят. Я буду негодовать, взывать о помощи, хотя заранее знаю: помощи не будет, никто не отзовётся на мой крик. Мы глухи к чужой беде. Равнодушие, стадность вполне могли бы стать эмблемой нашего времени.

Видишь, моя тетрадь, воспоминаний я не заказываю. Когда гость среди ночи стучится в дверь, не откажешь же ему в приюте. Вот так и я на больничной койке, – не могу отвернуться от них, от непрошенных гостей, от воспоминаний, которые всегда со мной. Даже во сне.

И мой достославный Норшен, конечно же, тут. Куда денешься от отчего дома, если он в сердце у тебя?

Сегодня хорошо выспался. Особенно после третьей таблетки ноксирона. Голова чуточку болит, но это ничего, пройдёт.

Боли в сердце всё реже и реже. Рубцуется мой повреждённый миокард. А желудок… Три раза стучу по тумбочке. Так полагается, – чтобы не сглазить. Отлично, отлично он пока себя ведёт, язвочка спит.

Ну вот, видите, Мельсида Артемьевна, какой у вас больной. Всё у него в ажуре, всё идёт хорошо. Только вот покоя нет. Чего нет, того нет.

Не бойтесь и не переживайте за меня, дорогая Мельсида Артемьевна, и вы, Софья Мисаковна. Обещаю вам, этого Кеворкова, который у меня на языке увяз, больше к себе не подпускать.

Наивные мои лечащие врачи! Думаете строгими привратниками отгородитесь от лиха, защитите своих больных от зла, которое постоянно охотится за нами? Оно нас и здесь достаёт, добивает свою жертву на больничной койке.

Молчу. Молчу. Пусть проваливают и они, убийцы моего покоя и сна, проваливают на все четыре стороны.

Наивный Гурунц. Ты хотел написать книгу «Репортаж с больничной койки». Хотел собрать вместе всех убийц, посылавших сюда свои недобитые жертвы. Но у тебя не хватит ни времени, ни бумаги, чтобы записать даже их фамилии.

Знакомо вам выражение «сквозь строй»? Провинившегося солдата гнали сквозь строй, и каждый наносил по жертве свой удар. Иди разберись, чей оказался сильней. Что изменится, отыщись среди твоих обидчиков главный обидчик?

По телевизору показали трёхсерийный фильм «Дни Турбиных» по пьесе Михаила Булгакова.

Он прекрасен. Но не об этом здесь речь. Я хочу сказать лишь об одном эпизоде, который меня прямо потряс. Житомирский юноша по имени Лариончик с сожалением говорит, что он единственный у мамы, потому его в армию не берут.

Реплика эта прозвучала в моих ушах, как гром средь ясного неба. Единственный сын! Не берут! Милый Лариончик! А знаешь ли ты, что в Баку у одних стариков забрали всех сыновей. На нашу Отечественную. И никто не вернулся. Все погибли.

Через год после войны к обезумевшим от горя родителям пришли ночью, подняли их прямо с постели, погрузили в товарные вагоны и айда в Сибирь. Они просто попали под горячую руку. Очищали город от неблагонадёжных. Неблагонадёжными в этом городе оказались одни армяне, а старики были армянами. А ты говоришь, ты у мамы единственный.

Несмышлёныш мой! То при царе было. Нам, давшим царям по шапке, нечего брать у них пример, баловать людей нежностями. Нынче не те тёмные времена.

Есть такая восточная поговорка: не хватайся за хвост животного, норов которого тебе не известен. Характер Сталина никому достоверно не был известен. Поэтому откровенно преследовать армян боялись. Мудрили, ловчили. Под разными благовидными предлогами маскировали свои преступления, неизменно исполняя никем не отменённые директивы Асада Караева. Как я уже говорил, было пущено в ход все: и раскулачивание, и заём, и налоги. Даже в войну не позабыли о своём неослабном нажиме на армян. Немец отрезал Кавказ от России. Надо было очистить Баку от неблагонадёжных. Всё мотивировано. Комар носу не подточит. Лихо принялись за дело. Эшелон за эшелоном стали высылать из города неблагонадёжных. И что удивительно, все, буквально все неблагонадёжные оказались армянами. Но вот немцев от Кавказа отогнали. Опасность миновала. Но, войдя во вкус, армян продолжали выселять и после войны, вплоть до 50-х годов.