– Да уж…

Худяков курил пряча сигарету в рукав. Разведческая окопная привычка.

– Попадись он мне тогда, когда Лебедь по их с Елкиным наущению Хасавюрт подписал, я бы обоймы из Стечкина не пожалел!

– На Пашку?

– И на Пашку твоего в первую очередь.

– А почему "моего"?

– А не ты ли ему после вечера старшеклассников на восьмое марта фэйс чистил?

– Ну а почему ему в первую очередь, а не Лебедю или Елкину?

– А потому что эта сука – наш одноклассник… Наш он… А знаешь, как мы еще в училище, если среди своих гадина заводилась?

А потом к ним на лестницу вдруг выкатились провожающие.

Провожали – Пашку, разумеется.

Ну не может же правительственное лицо целый вечер бездарно загубить на убогих одноклассников!

– Пашенька, ну посидел бы еще!

– Пашка, ну когда мы тебя еще увидим!

– Пашка!

А на нижней площадке уже двое телохранителей – топтунов – с радиолами – воки-токи, да с береттами под мышками черных плащей.

– Всем привет. Всех целую, девочки…

А на Худякова посмотрел.

Индивидуально посмотрел.

Удостоил…

– Ну че, все дуешься на меня, ебельдос?

– А почему ебельдос, – машинально переспросил Худяков, ничего умнее не придумав, как униженно вступить в дурацкий разговор на его на Пашкиных условиях.

– А потому ебельдос, что мы так в девяносто первом демократов называли – от слов Ельцин и Белый дом.

– А разве я демократ?

– А разве нет?

Худякову стало стыдно оттого, что он разговаривал с ним. И что ВСЕ это видели.

А Пашка уже сбегал вниз, прикрываемый сзади – широкой спиной двухметрового телохранителя…

Потом Худяков напился.

Намешал, как в детстве – вина с водкой, пива с шампанским…

И Верка Золотовская намекала, прижимаясь субтильными своими грудками. Мол, поехали ко мне…

А Худяков поехал к Витьке Глагоеву.

У него – двухкомнатная в районе Киндяковки. На троих с папой и мамой. И может от того, чтобы как то сыну дать подышать свободой, они каждую весну – едва апрель на дворе – уезжали в Инзу, где на пенсии купили себе дом деревенский совсем по дешевке. И жили там до самых ноябрьских морозов. Так что – Володьке еще ничего – в жилищном смысле. Другим ветеранам еще хуже приходилось.

– Гляди, чего покажу…

Худяков осторожно прикоснулся к виданному разве что только в телевизионных сериалах.

– Настоящая снайперская?

– СВД… Армейская.

– А через это ночью тоже видать?

– Можно и ночной прицел, если понадобится…

– И не боишься?

– А я после второй Чеченской ничего не боюсь.

Пили сидя на кухне. Чего взад-вперед тарелки да стаканы таскать!

Володя все так и курил, смешно пряча сигарету в рукав.

– А ты ему Олю простил?

Худяков молчал…

Спросил бы кто другой – онбы в морду…

Но это был не кто-то другой, а школьный друг. Их с Лешкой Старцевым друг.

– А зачем тебе винтовка?

– А зачем тебе бабушка такие большие зубы?

Молчали, курили, наливали и глотали противную водку.

– А знаешь, куда он поехал?

– Пашка? Известно куда – у него родители на Минаева в большом доме на Венце живут. Знаешь?

– А долго он у них там пробудет?

– Да уж до утра понедельника, наверное. Они же теперь поездом не ездят – время – деньги – они самолетом бизнес-классом до Москвы летают…

Володя все курил и молчал…

А на стенке фотокарточка…

Он, Лешка Старцев и две девушки возле старого дуба. Молодые, пьяные совсем. …

Это было уже вечером следующего дня, когда Старцев у себя дома валялся на диване, смотрел проклятый телевизор.

– Сегодня утром в Ульяновске убит заместитель Центробанка России – Павел Витальевич Митрофанов. Он был застрелен снайпером с крыши напротив дома своих родителей, где проводил нынешний уикенд. По заявлению вице-премьера правительства министра финансов Пудрина – это убийство носит исключительно политический характер и связано с той реформаторской деятельностью, которой себя полностью посвятил видный экономист и государственный деятель – Павел Митрофанов.

Председатель депутатской фракции правых реформаторов в Государственной Думе – Борис Имцов назвал это убийство посягательством на самое дорогое что у нас всех есть – на главное завоевание наших реформ – на демократию и свободу.

– Нас не запугаешь. Мы станем еще крепче, теснее сплотившись в борьбе с теми силами, что тормозят движение свободной России в Европу и в рыночную экономику…

Старцев стоял перед телевизором и думал, – неужто Ходжахмет?.

Он не простил ему Ольку.

Нет, не простил.

Старцев во многом копировал своего кумира – генерал-лейтенанта Неведя. Старцев – тогда еще командир развед-роты, и по званию – капитан, служил в ограниченном контингенте в ДРА или попросту в Афгане..

А комдив Невядь слыл тогда в войсках великим стебком. Приняв дивизию еще полковником, лазал по батальонам в каком-то старом затрапезном бушлате без погон, и не зная еще своего "нового" в лицо, многие попадали впросак, принимая его то за какого то гражданского спеца из Кабула, то за приблудившегося прапора из вещевой службы или с дивизионного склада ГСМ. Только маленькая квадратная бирочка на противогазной сумке с надписью химическим карандашом на ней "Невядь", выдавала новое дивизионное начальство. Говорили, что в этом своеобразном брезентовом портфеле, помимо запасных обойм к своему "стечкину" комдив постоянно таскал еще и фляжку из нержавейки с трехзвездочным армянским… Но про него вообще много чего говорили. И уже по весне, когда расцвел мак, и Невядь получил генерал-майора, принялся он лазать по батальонам в прапорщицких погонах с одною на них маленькой звездочкой… Будто этакий младший прапор, а не генерал…

Старцев всегда любил в людях настоящее…

А Невядь и был настоящим. Именно они, настоящие, вообще – то стебками всегда и прикидываются. Неживой или поддельный, или если вообще – чужой, те всегда как раз норовят все по-правилам, да как следует. А Невядь – мужик без комплексов.

Триста прыжков с парашютом, на костяшках – мозоли в медный пятак – от бесконечных отжиманий "на кулачках", да от ежедневных молочений в сосновую макивару… Да если бы его доблести писались не фиолетовыми чернилами, да не штабным писарем, да не в карточке учета взысканий и поощрений по форме, установленной в МО СССР, а гекзаметром боянно пелись бы у походных костров, то там бы были такие строки, как "голос его, был подобен раскату грома в самую страшную бурю, а глаза его извергали искры, как те, что сыплются из под колес боевой колесницы, когда та катится на бой по мощеной дороге…" Такой вот он был.

И баб он любил. И вообще, был он из тех, кто своего не пропустит.

В общем, задумал как то Невядь караван один целиком на себя записать. Весь. Со всем товаром.

Граница то с Пакистаном полу-прозрачная. Оружие – стингеры-мудингеры, это само – собой, но везли караванщики и барахло: "сони", "грундиги", "шарпы" всякие разные.

Генералы бортами военно-транспортной не только "груз-двести" в Союз слали, но порой настоящих "золотых тюльпанов" оформляли… Разведка наводку даст, четыре вертухи в горы… Туда с боекомплектом – обратно с "хабаром"… Потом только ящиками да тюками прям из "восьмерок" да в распахнутые рампы "анов"… А куда там потом в Союзе – никто и не знал.

Дивизионный разведчик ему эту идею то и подал. А то откуда бы Невядю знать, что кроме стингеров караванщик повезет бригадному генералу Камалю еще и бакшиш за прошлогодний урожай. А мак в том году – богатый уродился.

У Невядя для срочных серьезных дел, была отобрана команда. Из одних только офицеров и прапорщиков. Причем из тех, кто служил с ним еще во Пскове и в ГСВГ.

Третьим номером был в этой команде и капитан Старцев…

Шли двумя вертушками. "Восьмой" пару раз прижался – высадил две пятерки – в одной САМ, в другой старшим майор Кондратьев – разведчик дивизионный… А крокодил – тут же – все висел неподалеку – в пределах работы радиосвязи.