Он понимал, он полностью отдавал себе отчет в том, что как только он войдет сюда, наружу обратно он уже сможет выйти только при благоприятном исходе переговоров.

А если не поверят?

А если не поверят, тогда он никогда уже не сможет увидать девушек в босоножках, с невинной деловитостью спешащих куда-то по своим студенческим делам-делишкам, никогда уже не сможет беззаботно вдохнуть в себя этот пропитанный запахом Невы и бензиновыми выхлопами августовский воздух Литейного проспекта, никогда уже не сможет так вот запросто выбрать себе направление движения – хочешь – иди по Чайковского к Таврическому саду, а хочешь – в противоположном направлении – к Фонтанке, а там в Летний сад…

Если не поверят, то до конца жизни ходить будешь только под конвоем и гулять – воздухом дышать – ходить будешь только во внутренний дворик тюрьмы из которого ни девушек в босоножках, ни Невы – ни даже листика зелененького – не увидать во век.

Инженер Ребякин еще раз вздохнул глубоко и взялся за ручку тяжелой дубовой двери.

По висевшему здесь на стене в маленьком вестибюле телефону набрал трехзначный номер.

– Горынин слушаю, – ответили там… Оттуда, с той стороны, что за загородкой с дежурным офицером. Оттуда, откуда уже без подписанного майором пропуска никогда не выйдешь.

– Это Ребякин, я здесь, я внизу, – сказал Ребякин и понял, что секундомер включился.

Он даже сердцем, даже внутренностями своими всеми почувствовал, как включился этот секундомер.

– Сейчас спущусь к вам, – сказал тот, что назвался Горыниным, – подождите..

Ребякин повесил трубку.

Поглядел на дежурного офицера, сидящего за прозрачной отгородкой. Поглядел и подумал, что если сейчас вот выйти… Если сейчас вот резко выйти на улицу и быстро-быстро зашагать в сторону проспекта Чернышевского, то может быть и не догонят?

Горынин был в штатском.

В каком-то мятом, видавшем виды темном костюме, не то темно-коричневом, не то черном в мелкую полосочку. А Ребякин почему то ожидал, что за ним придет майор в темно-синих галифе, заправленных в высокие хромовые сапоги.

Вот оно – первое разочарование.

Горынин не подал руки, только поздоровался кивком, и с тихой повелительностью потребовал паспорт.

– Запиши на меня, – сказал Горынин дежурному, отдавая тому Ребякинский паспорт.

Вот он и внутри.

Всё.

Назад дороги нет. …

Эту ночь Ребякин провел на Московском вокзале.

Не у себя же самого, не у матери с отцом же ночевать!

Когда сам – на двадцать пять лет моложе, а мать с отцом – ровесники.

Разве признает мать родная?

А если и пристанешь к ним – к родителям, де – вглядитесь кА! Не узнаёте меня?

Это же я! Это же я – ваш сын, только через двадцать пять лет!

И если начнешь доказывать, припоминая какие-то семейные подробности, то все равно не поверят, сдадут в милицию и скажут еще – вот ведь подготовился, паразит – мошенник! Даже семейные секреты где-то разузнал!

А то, что на мизинце ноги, да на пузе, справа от пупка у мошенника родинки такие-же, как и у их четырнадцатилетнего сына – так это совпадения!

Ребякин только не удержался вчера – да подсмотрел за самим собой, как сам – маленький ходил гулять с соседом Володькой, ходил на карьеры песчаные, где через десять лет проложат дорогу и построят дома нового проспекта.

Не удержался…

Потому как вспомнил, что именно в тот самый вечер, гуляя на карьерах, на тех карьерах, которые потом, через десять лет засыплют, когда примутся соединять проспект Героев с Московским районом, именно в тот вечер ему – маленькому пацанчику Ребякину накостыляют по шее большие гадкие пацаны.

И Ребякин – большой не удержался. И пошел вслед за самим собой. …

Как и большинство других подростков, Гена Ребякин не понимал смысла смерти. Ему казалось, что его жизнь будет длинна и преисполнена значимых событий. Он также был убежден, что мама и бабушка Галя будут жить очень и очень долго. Как дерево баобаб и морские черепахи с острова Борнео. Это идиллическое заблуждение не поколебала даже внезапная смерть дедушки Вани. Событие это произошло в середине третьей учебной четверти, и поэтому мама с отцом поехали на похороны не взяв Гену. И он три дня находился под присмотром соседей, а когда мама с отцом вернулись, Гена так и не осознал потери. Его сердце больше обеспокоилось словами мамы о том, что бабушка Галя теперь будет не в силах содержать дом с садом, и дачу в Рассудово, наверное продадут.

Тайна перехода из живого в неживое не занимала его ум до той поры, когда он неожиданно не стал свидетелем дикого озорства незнакомых ему мальчишек. Гена тогда жил в спальном, еще не благоустроенном районе, где за автобусным кольцом сразу начиналось поле, заросшее осиной и ивняком.. И карьеры – песчаные карьеры из которых строители, когда возводили железнодорожную насыпь, брали грунт для полотна..

Тогда – когда Ребякин был маленьким, в окрестностях их новостройки еще не порубили диких зарослей кустарника и не засыпали глубоких, заполненных черной водою карьеров. На этих, почти дачных просторах, прозванных Генкиным соседом Вовкой – прериями, они гуляли и играли в свои мальчишечьи игры, воображая себя исследователями дикой природы, завоевателями пространств и пионерами Дикого Запада.

В тот раз, они прогуливались по зарослям мелкого осинника, болтая о всякой чепухе, по ходу ища глазами попадавшиеся иногда пустые бутылки. Они уже нашли две бутыли из под водки и портвейна, и теперь надеялись найти еще по крайней мере одну, чтобы на вырученные деньги купить пачку "Трезора" с фильтром…

Только вот маячивший поодаль странно одетый дядька их раздражал. Казалось, что он следит за ними…

– Да брось ты, Ребякин, – хмыкнул Вовка на Генкины опасения, – это мужик-алкаш, он бутылки по кустам собирает…

Подойдя к большой вытоптанной полянке, где обычно местная детвора гоняла в футбол, Гена с Володей увидели там четверых парней их возраста. Те были на велосипедах и по всему было видать, что парни эти были сильно увлечены каким то волнующим их делом. Гена с приятелем остановились поодаль и стали наблюдать за действиями незнакомцев. На земле возле ног одного из велосипедистов лежал большой холщовый мешок, в каких обычно хранят цемент или другие сыпучие материалы. В мешке этом было что-то, что вздымая грубую ткань шевелилось и пыталось вырваться наружу.

Бери.

Вынимай.

Крепче держи

Привязывай Деловито переговаривались велосипедисты, вдруг достав из мешка большого пушистого кота. Коту на шею надели петлю – удавку, другой конец которой был привязан к одному из велосипедов.

Давай, только отпускай, когда я разгонюсь, -сказал один, который был, видать за главного. Он приподнялся в седле, нажимая всем своим весом на педали, и начал набирать скорость. Второй мальчишка, держа кота в руках, сперва бежал рядом, а потом, услышав команду "отпускай", бросил пушистое животное на землю. Гена с бьющимся сердцем смотрел, как метров двадцать кот отчаянно бежал за велосипедом, а потом вдруг повис на удавке и затихнув безжизненно поволочился вслед, скользя по низко утоптанной траве.

Все, отвязывай, – скомандовал главный, остановившись и тяжело дыша, – давай следующего.

Второй велосипедист деловито, но боясь выпустить вырывающегося и царапающегося кота, сунул руки в мешок и осторожно вытащил оттуда еще одну жертву. Это была большая явно не домашняя кошка, разномастная с рыжими, белыми и черными лохмами густой шерсти. Кошка шипела и визжала выставив все четыре лапы с выпущенными когтями, но палачи крепко держали ее за холку, деловито накидывая веревку, затягивая петлю и примеряя в каком месте на шее придется узелок…

Да вы что! Да вы что делаете! – закричал вдруг Гена.

Брось, оставь, они нам наваляют сейчас, – Володя схватил его за рукав.

А че вам надо? Вы че, пацаны, по хлебальничку захотели?

Генка, пойдем, да ну их! – крикнул Володя, отступая в кусты.

Но Гена уже вышел из кустов и встал на тропинке, перегородив дорогу велосипедисту номер один. Колени его тряслись. И губы.