На открывшуюся дверь в служебное купе обернулись оба, и её поразило бледное, осунувшееся лицо проводника.

- Что вы хотели? - с досадой человека, занятого крайне важным делом, спросил он.

- Я врач.

- Какой врач?

- Гинеколог.

Не веря до конца в такое везение, проводник покачал головой, расплываясь в улыбке, развел руки в стороны. - от это да! Как вас зовут?

- Нина Михайловна.

- Меня - Азам. Понимаете, у нас в вагоне женщина. Беременная. У нее там что-то не то… - и, помолчав, растерянно добавил: - А я вот не знаю, не разобрался…

- Да и не стоит. Давайте уж лучше я попробую, - усмехнулась Нина и спросила стоящую рядом женщину: - А вы кто?

- Нурия Ахатовна, фельдшер, но в роддоме не работала никогда.

- А свои дети есть?

- Трое.

- училище в родзале бывала?

- Конечно. И роды принимать помогала.

- Ну, вот и ладно. Прорвемся, - и повернулась к проводнику. - вагоне аптечка есть?

- Нет.

- А в поезде что-нибудь похожее на медпункт или хотя бы на медуго-лок есть?

иноватое молчание сняло дальнейшие вопросы.

- Нда-а-а… Давайте для начала переведем ее к вам в купе.

III

Этой ночью, как видно, Ангел-хранитель Ольги и её пока не родившегося ребенка тоже не сомкнул глаз.

Наедине с ней Нина Михайловна узнала, что до родов оставалось еще больше месяца. се шло благополучно и, отъезжая на праздники к матери в Екатеринбург, даже не взяла с собой необходимые для беременной документы. озвращаться собиралась с мужем, который приедет за ней через пару дней. И вот - досадное падение у вагона. И это еще ничего. Она все время лежала, и боли с тяжестью в пояснице прошли. Но резкий толчок состава в Сургуте стал той самой каплей… После испуга вернулась боль, и вскоре отошли воды. Теперь счет пошел на часы.

По маршруту из всех станций лучше всего доехать до Тобольска. Далековато, конечно, но надежда есть. Но "скорую" на следующей остановке Нина все же заказала. агон насторожился, даже вахтовики притихли. Азам попросил их поделиться бутылкой водки, поскольку спирта, нужного в таких случаях, не было.

Страшно возгордившись оказанной услугой, один из них обратился к Нине:

- Здравствуйте, меня зовут Порфирий Иваныч.

- Я почти счастлива. И что?

- Ну, как там?

- Где?

- Ну, там… У женщины. купе, - уже менее уверенно продолжал Порфирий. Он держал в руках паспорт, желая доказать, что его зовут именно так.

- Точно не знаю. Идите, посмотрите.

- Да нет, это же не буровая вышка, - совсем смутился он.

- Что верно, то верно. Не буровая и не вышка.

- Ну, ладно. Я пошел. Ну, вы это… Если чё… У нас еще есть. - Порфирий смутился окончательно.

- А мы и не сомневались, - проводив его этой фразой, Нина жестом пригласила сидевшего в стороне проводника. - Белье под пеленки найдешь?

- Найду.

- Приготовь пару комплектов и раскочегарь титан, погреть их.

Пока Азам суетился, она подошла к Ольге. Боли почти стихли, и, казалось, все закончится в Тобольске. Но, увы…

На подъезде к станции Нину, стоящую рядом с окном, окликнула Нурия:

- Зайдите, кажется, началось.

Поезд уже останавливался у маленького вокзала. Поворачиваясь, Нина заметила "скорую", вплотную подъезжавшую к вагону.

- Ну, вот и хорошо… - облегченно вздохнула она, входя в купе, и осеклась.

IV

События развивались стремительно. Трогать Олю было нельзя, начались непрерывные схватки. Приехавшие врач и фельдшер, казалось, это понимали тоже. Нина вышла.

Ночной вагон посапывал, потихоньку бормотали вахтовики. Можно было лечь, но удерживала странная тишина в дорожном "родзале". Там наступало самое горячее время. По опыту она знала это хорошо. И тревожило еще что-то. Нина вдруг поняла - медики были налегке! озвращение в купе ее просто ошеломило. Они спокойно сидели рядом с Ольгой. С тихим бешенством она спросила:

- Простите, доктор, а вы кто?

- Я - гинеколог.

- Очень хорошо. А что вы привезли с собой для мамы и новорожденного? Набор для обработки пуповины с собой?

- Нет.

- А чем шить - в случае разрывов?

- Нет.

- А есть чем обработать ребенка или хотя бы завернуть его?

- Нет.

Худшие подозрения подтвердились: готовности не было.

- Послушайте, вы как собирались? Что, не передали вовремя вызов?

- Передали.

- Так и что? ы совсем ничего не захватили?

- зяли. от, - и доктор показала прозрачный пакетик одноразовых пеленок, больше подходящих для подгузников.

- Так что вы собираетесь с ними делать?

- А что нужно-то? - растерянно протянула доктор.

- Послушайте, вы хоть понимаете, что вызов сделан на вас, и вы отвечаете за две жизни? Я-то здесь совершенно посторонний человек. Формально - меня здесь просто нет. Работайте, не надо сидеть.

Отбросив условности, она объяснила, как "вести" такие роды, и хотела уйти, но Ольга буквально взмолилась: "Доктор! Нина Михайловна, я прошу вас! Доктор, останьтесь…"

- Успокойся, Ольга. Я, конечно, останусь.

от когда пригодились и пелёнки из простыней, и бутылка водки, и перчатки с марлей запасливой Нурии, и даже ножницы, которыми та в обычной жизни стригла волосы. Нашлось почти все необходимое.

К счастью, и Ольга оказалась понятливой. Она всё делала как надо, схватывая на лету распоряжения Нины Михайловны. Нурия Ахатовна помогала, будто всю жизнь работала в роддоме. се трое были на высоте того нервного напряжения, которое дает спокойствие в работе, отточенность необходимых движений, взаимопонимание и внутреннюю уверенность в успехе.

Уже минут через пятнадцать рядом с обессиленной мамой лежал кричащий комочек, завернутый в простынку, подогретую проводником. А он в очередной раз открывал дверь, передавая пакет со снегом взамен такого нужного пузыря со льдом.

Дрожащими руками перевязывая пуповину, Нина поняла, что всё закончилось благополучно. атные от страшной усталости ноги опустили её на полку к Ольге, и та насмешила вопросом:

- Скажите, доктор, сколько она весит?

- Что-о-о?! Да как тебе сказать? Найдём весы, взвесим.

Цепочка бережных рук, с участием Порфирия Ивановича и его друзей, помогла погрузить Ольгу в машину. Местные медики приняли пациентку с ребенком, и "уазик" заскрипел настом по перрону.

V

Поезд торопился наверстать время вынужденной стоянки. Купе, еще совсем недавно бывшее родзалом, занимали Нина, Азам и Нурия.

- Представить невозможно, как я вам благодарна. Случись другой исход, и всю оставшуюся жизнь мне писать объяснительные… Теперь вы у нас Почетный пассажир, которому всё можно.

Азам разливал оставшуюся водку из безразмерной поллитровки вахтовиков.

Открывшаяся дверь застала его с бутылкой в руке. На пороге стоял какой-то железнодорожный чин.

- Что это вы тут, - грозно начал он, но, переглянувшись с Нурией и Ниной, неожиданно мягко закончил, - сидите?

- А мы не только сидим. Мы еще и детей рожаем. - Нина с вызовом повела плечами.

- Слышал, слышал. Знаю, - уже совсем дружелюбно поддержал тот разговор.

Посмеявшись, поздравив с успехом, ревизор ушел. А Нина у себя на полке, собирая в целое вновь приплывшие куски сна, вспомнила Ольгу: "Доктор, останьтесь! Я прошу вас, останьтесь…" - и мысленно пожелала счастья новому человечку и ее маме.

СОЛНЕЧНЫЕ ЗЕРНА ЭДУАРДА БАЛАШОА

С Эдуардом Балашовым я познакомился на литературных курсах. Регбист и поэт. Русоволосый крепыш, такой русский окоренок с голубыми глазами и детской, часто вспыхивающей улыбкой, отчего лицо его как бы светилось, невольно притягивало к себе. Особой дружбы мы не водили, но симпатия жила незамирающая, хотя позднее мы виделись уже изредка; Москва - город ревнивый и всех старается разлучить. Балашове всегда хоронилась некая тайна, которую хотелось разгадать; порою он пытался открыться, но тут же и замыкался. Он и тогда бредил Индией, Рерихом, которого мы считали за отступника, госпожой Блаватской; его смутные откровения отскальзывали от моего ума, казались надуманной шелухой, что всегда насыпается в многомысленную голову, пытающуюся сыскать истину. Моей священной Индией всегда была (и остается поныне) русская деревня, покоренная городом, по-грязнувшая в теснотах и бедах, бессловесная и в те поры, похожая на старый сундук с древней утварью, который забросили на подволоку догнивать. И оттого, что крестьянской Россией брезговали спесивые московские интеллигенты, поминали о ней через губу, как-то торопливо и вскользь, - столичная публика в большинстве своем была мне особенно, отталкивающе неприятной. Славословия Балашова об Индии, Беловодье, Шамбале, Гималаях - торопливые, взахлеб, с недомолвками, похожие на бред, - лишь усиливали отчуждение к чужой тропической земле, закрывшейся за тысячами поприщ. Этот мой скептицизм, моя черствость к тому святому и светлому, что открылось поэту и стало путевым фонарем во всю жизнь, невольно заставляли его замыкаться, обрывать себя на полуслове, переводить весь разговор в шутку и кроткую улыбку. Тогда, в конце семидесятых, Эдуард Балашов завязал с вином, он как бы принял тайный обет, и лицо его еще более высветлилось. Но я-то, всполош-ливый, жил столичной молвой, трапезами с кабацкой голью, в каком-то постоянном чаду под звон стаканов. И, конечно, Индия Балашова не притягивала меня, оставалась наивной картинкой, нарисованной русским простецким воображением: чай "три слона", Радж Капур, тугобедрые мясистые девы, похожие на кувшины с парным молоком, заклинатели змей, волхвы, тигры и две мутных реки, Инд и Ганг (убежище крокодилов), по берегам которых неутомимо, с упоением плодятся смуглые бабы, крутят животами и счастливо, медоточиво поют.