Когда мы в 23.30 сидели в "Золотой звезде" у семьи Лусега, там было полно народу. Пара рыбаков с озера Гринерикзее как раз обмывали свой улов. Разговоры о сетях, крючках, поплавках и нынешней популяции окуня заставили нас быстро уйти. Так было и лучше. Не нужно все топить в многословии, лучше сохранять внутренний оптимизм.
Через 48 часов началась подготовка к следующей встрече с "Уленшпигелем". В воскресенье, в 12.00 генерал должен был стоять у обелиска напротив Райнсбергского замка. Так как нельзя было исключать, что он придет с "сопровождением", мы не хотели попасть впросак. У нас был один неписаный закон – не попадаться в ловушку. В любом случае, наше честолюбие тоже заставляло нас проводить встречи с максимальной безопасностью.
В субботу поздно вечером мы сидели в скучном кабачке "Золотой якорь". Мы обсудили все, оценили любые возможности, прошли всеми путями. Теперь как раз пришло время снова поговорить о смысле и бессмысленности нашей жизни и пофилософствовать о значении нашей работы. Мы думали о людях, которыми занимались, и в этом смысле все было для нас в порядке. Мы считали себя убежденными, уверенными в себе и полными рвения к работе.
Но стоило разговору коснуться неповоротливого аппарата БНД, хаоса ее управления и отсутствия концепции в работе Службы, как нам ничего другого не оставалось, как помолчать и задуматься. Такой контрастный душ чувств нам приходилось переживать в следующие годы еще не один раз. Мы все время жили с чувством, что кто-то в Центре умышленно отказывает нам в заслуженной заботе. Нас оставили совершенно наедине с нашими проблемами.
Операторы Первого отдела смеялись над нашими "эскападами", в то время как аналитики Третьего отдела нас воодушевляли и стимулировали. Беспомощный берлинский филиал благожелательно следил за нашими выездами на ловлю агентов, а американские партнеры смотрели на нас с завистью. И, тем не менее, все нас каким-то образом обхаживали. Но рассчитывать мы с уверенностью могли только на самих себя. Жажда охоты гнала нас вперед, как и мысль, что надо воспользоваться историческим шансом. И конечно, тот факт, что мы во всем могли положиться друг на друга. Этим мы гордились.
В воскресенье в полдень мы ждали "Уленшпигеля". Из моего гостиничного номера я мог наблюдать за всей улицей и видеть сам обелиск. Мы не выходили наружу. Фредди установил фотоаппарат с телеобъективом. Мы были недоверчивы, потому хотели следить за всем очень внимательно. В этот раз будущему источнику пришлось самому нас ждать. Нам хотелось удостовериться, нет ли в районе обелиска каких-либо необычных изменений. Пока "Уленшпигель" пришел, опять, как и в прошлый раз, прошел целый час. Он приехал на такси прямо к обелиску. Там он стоял с пластиковым пакетом и ждал.
Когда мы удостоверились, что он пришел один, я вышел к нему, чтобы поздороваться. Мы пошли в близлежащее кафе "Немецкий дом". Все шло лучше, чем мы ожидали. В прошлый раз мы попросили нового агента принести уже на следующую встречу по возможности какой-то материал, но не рассчитывали на это. А тут в его пакете было восемьдесят страниц секретных документов. Удачное начало.
Ежедневный стресс на Фёренвег
На следующий день в берлинском филиале нас ожидал холодный душ. Гассинга не было. Он провел выходные в Баварии и хотел воспользоваться понедельником для визита в Пуллах. Но в бюро нас поджидал его новый заместитель: Темпо! Несколько месяцев после того, как Герт ушел на пенсию, мюнхенцы подыскивали ему замену. В каком досье БНД наткнулась на имя Темпо, мне до сих пор непонятно.
Приблизительно пятидесятилетний "настоящий руководитель подразделения" (так он сам себя титуловал) аккуратно зачесывал жиденькие светлые волосы. Его лицо отличалось двумя особыми приметами. Первой были тяжелые мешки под глазами с черной каймой. Другой – искусно завитые усы, из-за которых коллеги прозвали его "Шнауцером". Он говорил с баварским акцентом, вернее, пытался. Родился и вырос он где-то в Рурском бассейне. В любом случае, когда он говорил, складывалось впечатление, что примерно так пытался бы телеведущий Йохен Буссе имитировать голос футбольного тренера Франца Беккенбауэра.
Его личная секретарша, которая прибыла в филиал на пару недель раньше, чтобы заниматься организацией работы с оперативными досье, одной фразой прояснила все вопросы. Я спросил ее, считает ли она нового заместителя по оперативной безопасности нормальным человеком. Она тут же провела меня в его кабинет и показала на стену, всю обклеенную фотографиями: – У того, кто в своем рабочем кабинете развешивает так много своих фотографий, точно "не все дома". Я видел на стене Темпо, катающегося на лыжах. Темпо на море, Темпо на кухне, Темпо в походе. Вся стена с одним мотивом: Темпо.
Когда он встретил меня тем утром в понедельник, то выглядел будто с похмелья и не в лучшем настроении. – Откуда вы тут взялись, – проворчал он в наш адрес. Пыхтя, он ушел в свой кабинет и вернулся с каким-то формуляром. – С сегодняшнего дня здесь все будет по-другому! Он продолжал ругаться: – Такого, как было раньше, здесь больше не будет. Теперь все будет четко регистрироваться и фиксироваться.
Я не верил своим глазам. Он махал у меня перед носом формуляром, который составили американцы. Он назывался "Сопроводительный формуляр донесения", сверху и снизу жирными буквами по-английски было написано: "CONFIDENTIAL". В нем следовало указывать настоящее имя агента, его агентурный псевдоним или название операции, его агентурный номер или номер запроса на идентификацию личности, данные о встречах, а также точные сведения о передаче материала. В будущем такой формуляр должен был крепиться к каждому разведывательному донесению. Зная об объеме получаемой нами информации, американцы только для нашей команды заботливо подготовили 500 бланков. Фредди уставился на этот листок: – Теперь все сошли с ума. "Шнауцер", правда, считает, что это здорово. Если мы заполним такие формуляры, то можем прямо передать наших агентов в руки расстрельной команды. Потом он открыл окно и прошептал: – Если бы "Шнауцер" узнал, что материал, который он получает, уже до того попадает в Мюнхен, с ним случился бы инфаркт.
Американцы разумно обосновывали это свое нововведение. Они говорили, что если получат все полностью заполненное, то могут принять финансовое участие в оплате разведывательных контактов. Конечно, они, во всяком случае, должны были бы знать, кто получит деньги или кому они предназначены.
Но это не только представляло собой опасность для наших агентов, но мы рисковали еще и тем, что их перевербуют на себя наши американские друзья. Наши источники могли бы стать объектом давления и шантажа для американской разведки. Несомненно, в таком случае американцы бы точно знали, кто и что поставляет. Я мог только покачать головой по поводу такой наглости. Но еще больше я злился на нашего нового уполномоченного по оперативной безопасности, который, собственно, как раз и прилетел из Мюнхена, чтобы обеспечить безопасность наших источников.
– Ничего. – внушал я Фредди. – ни одно настоящее имя сюда не попадет, ни в сопроводительный формуляр, ни в оперативные досье. Я не стану убийцей. Мы там вербуем людей, которые нам доверяют. Наши результаты превосходны. Мы тратим на все это меньше денег, чем все остальные. Потому они получат от меня настоящие фамилии только в том случае. когда я буду абсолютно уверен, что они смогут с ними правильно обращаться. Вот и все! Точка!
Фредди должен был еще "переработать на колбасу", как он выражался, десять отдельных донесений от "Мюнхгаузена". Их уже видели в Мюнхене, и теперь мы могли нашим привычным путем передать их американцам. Итак, я начал диктовать Фредди данные для сопроводительных формуляров. В них теперь попадало все, что я смог вспомнить из звучных русских фамилий. Что мне взбрело в голову, то мы и вписывали в формуляры, от Горбачева и Шеварднадзе до Толстого и Пастернака. Меня это все так "достало", что я припомнил даже Иосифа Сталина и некоего Григория Распутина. Услышав последнюю фамилию, Фредди недоверчиво спросил: – Неужели на самом деле писать Распутина? – Пиши, пиши и его. Они ведь не хотят по-другому. Не бойся, я лично передам донесения в руки "Шнауцеру".