Обида, давно уже прошедшая, вспыхнула пламенем, огнём полыхнули в глаза газетные строчки. Она вспоминала Веденеева, его привычку разговаривать одними вопросами, он был, неизвестно почему, неприятен Светлане.

Но что же произошло, ведь Бурдин сказал тогда, что во всем разберутся, где же ты, правда-справедливость? А Луговой, человек, которого Светлана безгранично уважала, как он мог допустить эту несправедливость? А Викентий Денисович?!

- Вот видишь, какая история, почти детектив, - нашла в себе сипы пошутить Светлана. Она смотрела в окно холодными безразличными глазами, лишь губы покусывала, и это выдавало её волнение.

Герцев так и не придумал, что сказать в утешение, кроме того, что предложил пойти в кино. Светлана растерялась:

-Я видела уже этот фильм!

Сергей ей не поверил, но сказал:

- Ну, и ладно. Проводить тебя домой?

Светлана вспыхнула яркой краской:

- Я сама дойду!

Но когда они вышли из школы, Сергей, как ни в чём ни бывало, зашагал рядом.

Долго шли молча, но как-то уж получилось, само собой, что завязался разговор ни о чём и обо всём сразу, и Герцев удивился, что, оказывается, разговаривать с Рябининой очень интересно: многое знает, во многом разбирается.

Не спеша поднялись на железнодорожный пешеходный мост, постояли наверху, слушая, как гудят стальные опоры моста. Светлана подумала: какое это забавное совпадение - третий раз на мосту рядом с ней другой парень. Здесь она поссорилась осенью с Торбачёвым. Здесь Олег Власенко зимой предложил ей свою дружбу. А с Герцевым она пришла на мост весной, самой лучшей порой расцвета всего живого. Да... Довольно-таки символично. Светлана улыбнулась своим мыслям и тихонько вздохнула и вынесла вердикт: «Ничего из этого не выйдет».

Ступив на свою улицу, Светлана остановилась, умоляюще посмотрела на Сергея:

- Дальше не провожай.

Герцев не стал возражать, отдал ей портфель, протянул, прощаясь, руку.

- Ну, пока, - и пошел прочь, не оглядываясь.

- Валя! - Викентий Денисович держал перед лицом номер городской газеты и трясущимся пальцем показывал Валентине Юрьевне небольшую, напечатанную полужирным петитом, заметку. На сером фоне светлого шрифта эта заметка выделялась зловещим темным пятном. - Наверное, я прочитал не так? - он сдёрнул с переносицы очки и передал газету жене.

Валентина Юрьевна начала читать.

- Ты вслух, вслух!

-«В нашей газете была опубликована статья рабкора

С. Рябининой о стенгазете сплавконторы, в которой были приведены непроверенные факты. В результате этого в газету пришло письмо механика сплавконторы Н. Н. Миронова об искажении фактов и в стенгазете, и рабкором С. Рябининой. Обстоятельства этого дела проверялись по поручению редакции старейшим рабкором А. Н. Веденеевым... Редакция нашей газеты приносит свои извинения товарищу Миронову, рабкору Рябининой объявлено замечание, а выводы относительно стенгазеты и её редактора переданы в партийную организацию Верхнего сплавного участка».

- Викеша, я что-то не пойму, - Валентина Юрьевна смотрела на мужа поверх очков испуганно и растерянно. – Это о тебе?

- А о ком же ещё? Ведь там чёрным по белому, ещё каким чёрным-то, сказано: клеветник твой Викеша! Я сейчас пойду к этому Веденееву и... морду ему набью! - выкрикнул фальцетом Викентий Денисович. - Зятя выгораживает! Ох, - и он медленно опустился на стул, зажав сердце ладонью.

- Что с тобой, Викеша! - Валентина Юрьевна бросилась к домашней аптечке за лекарством, накапала в мензурочку с водой, заставила мужа выпить, помогла перебраться на софу.

- Ты полежи, Викеша, полежи, я «скорую» вызову, - она поудобнее устроила под его головой подушку. - И не шевелись! Тебе нельзя!

Викентий Денисович и сам знал, что нельзя. Год назад он уже перенёс инфаркт, лежал тогда в больнице чуть не полгода. Не сдался смерти. И сейчас не сдастся. И будет лежать тихо, но боже, какая боль в сердце, какой тяжестью налилась левая рука!

Жена ушла, даже не захлопнув дверь на замок, так спешила.

Викентий Денисович лежал, смотрел в потолок и думал о жизни своей нелёгкой, но всё же, как он считал, счастливой. А как иначе считать? Три войны испытал. Плен перенёс, был осуждён за это, да так и остался здесь, потому что не разрешили ему выехать сразу к жене в Москву. И Валентина Юрьевна приехала к нему. А потом разобрались, что не виноват он в своем пленении, поверили, что не предавал он Родину. Так получилось, что контуженным остался на поле боя, очнувшись, пополз к своим. Но выполз - к фашистам: темно и жутко было в поле, мела позёмка. Как разберёшь, где чужие, где свои, если в голове стоит колокольный звон, и за этим звоном не слышно даже собственного голоса?

Поверили ему. Позволили работать в школе. Он вновь вступил в партию. И не таил обиды, что был в лагере три года, понимал, что всякое может случиться с человеком, и не все попадали в плен случайно.

Он помнил, как после многочасового марша колонну военнопленных загнали в огромный сарай, где, видимо, хранилось когда-то сено - виднелись на полу клочки, и как ни велико строение, а их, измученных дорогой, раненых, было больше, чем сарай мог вместить. И они стояли всю ночь на ногах, поддерживая друг друга плечами. Иные упали бы, если бы это было возможно.

В какой-то миг Викентий Денисович почувствовал дурноту, ноги подкосились, всё пропало в темноте. Он завалился вправо на невысокого, но плотного и крепкого молодого парня-солдата. Тот резко дёрнул плечом, оттолкнул его от себя и полоснул таким брезгливым взглядом, что Викентий Денисович потом даже прикоснуться к парню не решался, всё жался к левому соседу в окровавленной шинели, тоже молодому, голубоглазому, с забинтованной грязным бинтом головой. Ему, конечно, было не легче, но он был молод, и потому, когда Викентий Денисович стал вновь валиться в обмороке, поддержал его рукой за пояс. Так и стояли, обнявшись, до утра, удерживая друг друга от падения. И утром, когда открыли сарай, выгнали всех на морозный воздух, оба всё ещё цеплялись друг за друга, боясь упасть уже от свежего воздуха, кружившего головы.

Пленных выстроили в две шеренги, и Викентий Денисович вновь оказался между своими соседями, что стояли рядом с ним в сарае. И тот, правый, оказался не таким уж и плотным и крепким, у него даже немного тряслась голова, видимо, был контужен, но шинель его была чистая, без следов грязи и крови.

Пленные стояли, поёживаясь на резком ветру, но их почему-то не выстраивали в походный порядок и никуда не вели. А потом подъехала легковая машина, оттуда вышли офицер и штатский, за ними, шатаясь, выбрался избитый до черноты человек в форме командира Красной Армии, и последним вылез охранник с автоматом. Командира поставили перед строем, и штатский громко, очень правильно выговаривая слова, прокричал:

- Солдаты! Это, - пальцем ткнул он в сторону избитого командира, - красный офицер! Он заставлял таких, как вы, идти против нас, насильно заставлял идти. Мы - сила, огромная сила. Воевать с доблестной немецкой армией бессмысленно, бесполезно, а он... как это... толкал вас на... бойню, - наконец, нашёл нужное слово переводчик и даже улыбнулся этому. - Убейте его! Убейте красных командиров и комиссаров, которые есть среди вас! За это вы будете поощрены. Ну?! Добровольцы!

Строй пленных не шелохнулся, строй молчал.

И тогда немецкий офицер вытащил из кобуры пистолет и, взяв его за дуло, пошел вдоль строя. Следом шел переводчик. Они шагали тоже молча и смотрели каждому пленному в глаза. Почему-то офицер остановился напротив Викентия Денисовича и больно ткнул его в грудь рукояткой пистолета.

- Ты!

Викентий Денисович смотрел поверх офицера, а руки, что инстинктивно вытянулись по швам, завел за спину и сцепил пальцы в замок: пусть его убьют, он стрелять в своего не будет. Но офицер не рассердился, даже не ударил, просто подал пистолет стоящему справа:

- Ты! Сможешь?

И тот, вытянувшись в струну, задрав подбородок, ответил чётко, по-уставному: