Витька Сутеев вздрогнул, но не тронулся с места: не ослышался ли?
- Сутеев, пожалуйте к доске! - повторила Анна Павловна строгим голосом.
И Сутеев неуклюже выполз из-за стола - он был самый высокий и широкоплечий в десятом «Б» - побрел к учительско-му столу. Его беспокоило не то, что Анна Павловна поставит два, а то, что девчонки, его языкастые и ехидные одноклассницы, будут ругать Витьку за двойку. Он даже на воркотню матери не обращал внимания, а своих одноклассниц боялся.
Сутеев жалобно посмотрел на класс: выручайте, черти... Но в десятом «Б» не принято подсказывать на литературе. Литературу в десятом «Б» знали хорошо.
Витька тоже читал всё, что задавала Анна Павловна, но вот рассказывать не мог. Да и на уроках он больше следил за выразительными жестами Терновой, за её мимикой и совсем не вникал в услышанное. Читать Сутеев любил, но не мог терпеть учить биографии писателей и ненавидел критические статьи. Витька любил рисовать.
За несколько минут он набрасывал портрет любого из своих друзей. Преподавателей он рисовал по памяти, а вот Анну Павловну никак не мог нарисовать. На уроках она постоянно в движении, каждый жест был новым и неуловимым. Витька злился на себя, пробовал снова и снова рисовать и, конечно, не успевал выучить заданное...
Без конца Сутеев рисовал и Викторию Осипову. С первого дня, как та появилась в классе, он в задумчивости выводил её профиль. А дома над его кроватью висел акварельный портрет Осиповой, какой он привык видеть Викторию на уроках. Ему нравилось в ней решительно всё - и нежный смуглый цвет лица, и чёрные лукавые и в то же время надменные глаза, и яркие губы, и то, как она стягивала на затылке слегка вьющиеся темно-русые волосы, хотя в этом не было ничего особенного: все школьницы, у кого были длинные волосы, носили такие «хвосты». Но всё, что он видел в Осиповой, казалось ему особенным и неповторимым. А вот заговорить с ней Сутеев боялся.
- Что с вами, Сутеев? Рассказывайте.
Виктор облизнул пересохшие губы, раскрыл рот и... не сказал ни слова.
- Сутеев? Долго нам ждать? - Анна Павловна начинала терять терпение.
Витька решительно махнул кулаком, словно гвоздь заколотил.
- Поэма Твардовского «За далью даль» написана... Твардовским!
- Неужели, Сутеев? А я и не знала, - сдержанно улыбнулась Анна Павловна.
Десятиклассники засверкали улыбками, но громко засмеяться не решились - Анна Павловна не любила посторонний шум. А Витька, ссутулившись, с тоской поймал разъярённый взгляд Ольги Огуреевой и подумал: «Пропал. Загрызут эти ведьмы». Злость комсорга была понятна - до конца первого полугодия осталось пятнадцать дней, а девчонки решили, что десятый «Б» должен быть лучшим по успеваемости.
- Анна Павловна, можно спросить? - подняла руку Рябинина.
- Пожалуйста, Светлана.
- Мы вот спорили недавно, а как надо жить - умом или сердцем?
- Что же вам сказать? Вопрос трудный и разносторонний... Анна Павловна задумалась, и Сутеев понял, что спасён, потому что Анна Павловна на любой вопрос отвечала очень обстоятельно и долго.
Тернова посмотрела рассеянно на Витьку и сказала:
- Садитесь, Сутеев, я вам сегодня ничего не поставлю. Как жить? Видите ли... По-моему - надо жить, товарищи, и разумом, и сердцем - тоже, ибо голова дана, чтобы мыслить, а сердце - чувствовать. И это все взаимосвязано. Но человек зрелого возраста, конечно, меньше поддается эмоциям...
- И что? Так всю жизнь и думать - это можно, а это - нельзя?
- То-ва-ри-щи-и... Вы еще очень молоды, дети...
Десятиклассники глухо зароптали, и Анна Павловна улыбнулась одними глазами: в шестнадцать лет все считают себя умудренными опытом взрослыми людьми, едва получат право ходить на фильмы «детям до шестнадцати лет запрещается».
- Ну, хорошо, вы уже не дети, - поправилась Анна Павловна, - но, милые мои, ещё и не взрослые, потому что не сталкивались с трудностями взрослого человека. А взрослость, я думаю, это, прежде всего, способность осмысливать свои поступки. Этому как раз помогает разум... Но и черстветь сердцем тоже нельзя. Тогда бы мы не понимали ни красоты природы, музыки, наверное, были бы как роботы...
- А вот я думаю, - не дал ей договорить Сенечка Ерошкин, - самые чёрствые и бездушные люди - это математики, у них, наверное, вместо сердца какой-нибудь знак интеграла или сигма какая-нибудь. - Ерошкин, видно, вспомнил, что недавно Мария Николаевна, выведенная из терпения лепетом Ерошкина на все темы, кроме нужной, поставила ему двойку.
Анна Павловна улыбнулась:
- Об этом вы, Семен, спросите у Марии Николаевны. Но, насколько я знаю её, она прекрасно разбирается в искусстве, живописи и даже играет на скрипке, - при этих словах «бэшники» воскликнули разом: «Ого!» - И думаю, что в её груди бьется настоящее умное человеческое сердце, а не вмонтирован знак интеграла...
На этот раз её прервал звонок, и Анна Павловна отпустила десятиклассников, предупредив, что на следующем уроке сделает опрос сразу по двум темам, дескать, готовьтесь, голубчики, самостоятельно, если отвлекали сегодня разговорами.
Алексей Трофимович, физрук, не разрешил Герцеву после тренировки играть в баскетбол: в зимние каникулы предстояли лыжные соревнования, и старый тренер опасался, как бы с Герцевым не приключилась та же беда, что и осенью.
Сергей немного поупрямился - что же это, все играть будут, а он – нет? Но Трофимыч сурово прикрикнул на него, и Герцев развалился на матах в углу спортзала, ожидая Кольку Чарышева: с ним Герцев жил на одной улице, и обычно они возвращались из школы вместе.
Чарышев, невысокий мускулистый парнишка, гибкий и ловкий, метался по спортзалу за мячом. Юркий, как ящерица, он обманывал, обводил соперников и, если рядом не было друзей, сильным толчком бросал мяч Оленькову, снайперу команды. Длиннорукий Оленьков перехватывал мяч и небрежным броском отправлял его в корзину противника. Он скалил при этом зубы, вздёргивая слегка верхнюю губу с чёрной тенью будущих усов и азартно кричал:
- Еще пара очей!
«Ашники» изо всех сил старались, но сравнять счёт не могли. В перерыве Чарышев устало опустился на маты рядом с Герцевым - побледневший, измученный...
- Сссс-ерёг-га-а, Т-т-то-моч-к-ка не хочет мириться... - настроение у Чарышева - хуже некуда, хоть в воду головой - вот какое настроение, оттого и заикался больше прежнего.
Колька давно дружил с Томочкой Тимирязевой, тихой и улыбчивой девочкой. Одноклассницы завидовали Томе, а Кольку уважали за верность, в один голос твердили, что Колька с Томочкой - подходящая пара.
Но появилась Осипова, и парни словно с ума посходили: на улыбчивой девочкой. Одноклассницы завидовали -Томе, в Кольку уважали за верность, в один голос твердили, что Колька с Томочкой - подходящая пара.
Но появилась Осипова, и парни словно с ума посходили: на всех переменах вертелись около её парты, наперебой упражнялись в остроумии. Осипова кокетничала со всеми одинаково, даже Ваську Окуня не выделяла, а уж он-то старался больше всех, даже волосы выкрасил в чёрный цвет, болтал, что начинает новую жизнь. И вдруг Виктория, к великому удивлению класса, из всех выделила Кольку Чарышева, хотя он не принадлежал к числу её восторженных воздыхателей, чаще сидел на своем месте и тихо переговаривался с Томочкой. И ничего-то в нём особенного не было: заикался немного, а ростом ниже Осиповой. И вообще не её модернового полета голубь. Да и разница в воспитании: отец Виктории был командиром полка, а его родители работали на стройке каменщиками, правда, отец имел орден за свою работу, и когда началось строительство Олимпийского комплекса, его даже командировали в Москву. Но вот почему-то выделила Осипова именно Кольку, который ходил тенью за Томочкой, выделяясь тем, что не таращился восторженно на Викторию, не стремился к дружбе с ней.
Чарышев недолго сопротивлялся. Он ходил по школе - грудь колесом, на каблуки ботинок сделал набойки, чтобы дотянуться ростом до Осиповой, потертости на локтях пиджака почистил бензином. Но потом случилось то, что Светлана Рябинина назвала «сменой фаворитов» - место Чарышева занял Окунь.