– Я бы посмотрел, как ты при Дашке это высказал вмиг бы "фонарь" заимел, рука-то у неё тяжёлая, – сказал Василий.

У Грекова глаза на лоб полезли.

– Кто… я? Дашка у меня место знает! Я в доме хозяин! Как скажу, так и будет! Я ни какой-то подкаблучник, сразу покажу, кто есть кто! – вспылил он.

Тут зазвенел допотопный сотовый телефон Грекова.

– Да, солнышко? – благоговейно пропел хозяин дома.

– Почему продукты не купил, охламон? – гневно спросила супруга.

– Прости, плюшечка, зато я картошечку почистил, – Кружкин ухмыльнулся. – Тарелочки помыл, сама понимаешь, на даче утомился, неувязочка вышла… – оправдывался Вениамин.

– После дежурства чтобы был у мамы, с огородом поможешь, ты меня понял?

– Конечно буду, моя ласточка.

– Тогда отбой, – решила жена и отключилась.

Кружкин оторвавшись от сканвордов, заметил недовольство напарника.

– Проклятая семейка! Когда-нибудь я разберусь с ними! В первую очередь с "любимой" тёщей и с её долбаным огородиком. Я её там закопаю между грядкой лука и редиса, тихой безлунной ночью…

– Пусть будет по-твоему, – согласился Продавец Снов, стоя на крыше психиатрической больницы. Огромная псина завыла на луну.

Греков настороженно прислушался к звуку и сказал:

– Вот ведь до чего дожили! Придурки уже на луну воют, пойду утихомирю.

– Давай-давай. Потом я сбегаю, – ответил Кружкин, не отрываясь от сканворда, а его напарник угрюмо поплёлся к двери.

Потянулся длинный больничный коридор. Вениамин уныло заглядывал в дверные прорези, сделанные в виде форточек, специально для осмотра палат и, удостоверившись, что всё в полном порядке, следовал дальше.

– В Багдаде всё спокойно! – объявлял он себе под нос, после каждой проверенной палаты, пока не добрался до двадцать седьмой, в которой никого не было. Толстяк, выпучив глаза, всмотрелся в пустую комнату – никого. Сломя голову детина затопал к напарнику, отчего даже светильники затряслись.

– Шухер, Вася, псих из двадцать седьмой исчез! – крикнул он, влетев в дежурку.

– Как исчез? Куда? – опешил Кружкин, вскочив со стула.

– Не знаю! Исчез или сбежал, ну в общем нет его! И по головке нас за это не погладят! – заявил с уверенностью толстяк, раскинув руки.

Они вместе побежали к месту происшествия.

– Ну что ж ты меня пугаешь, Веня? Пошутить решил? – раздосадовано проговорил носатый санитар, взглянув в вырезанное окошко.

– Не понял? – недоумённо пробормотал Греков.

– Да вон он, на месте твой беглец, спит.

Толстяк недоверчиво посмотрел в прорезь. – Ёлки зелёные! Что же это творится-то? – пролепетал увалень, увидев спящего Максима Темникова на своей кушетке. – Обознался видимо. Наверное, это всё из-за недоедания, котлеты сегодня не успел съесть, так на работу и ушёл с пустым желудком. Так чего доброго голодный обморок схлопотать можно!

– Ладно, пошли назад, – махнул рукой Кружкин.

Время шло. Диктор освещал последние новости, сканвордные клеточки заполнялись буквами, а Вениамину приспичило отлить. По пути из туалета он по инерции заглянул в двадцать седьмую палату и застыл: "О тёща моя!". Отворив палату, Греков залетел внутрь и, поднимая покрывало с пустой кровати, возмутился от всей души: "Тысяча чертей! Что тут происходит в этой богадельне?". Он резко заглянул под кровать – пусто.

– Бросать надо эту грёбаную работу, пока сам дурнем не стал! – с этими словами санитар выскользнул за помощью. Снова затряслись светильники от гулких шагов Грекова.

Кружкин непонимающе уставился на влетевшего, взмокшего, покрасневшего товарища, который повторял, как заезженная пластинка: "Васёк, ЧП, гадом буду, пойдём за мной". И не дожидаясь ответа Греков поволок эрудита к месту происшествия.

– Что случилось-то на этот раз? – раздражённо спросил Василий.

– Смотри! – Вениамин едва не впечатал голову очкарика в окошко.

– Ну и что? – настороженно произнёс тот.

– Как что? Очки-то протри! – посоветовал толстяк.

– Чего там такого-то?

– Ты ещё не понял, что дурака там нет? – вгорячах воскликнул Греков.

– А кто тогда, по-твоему, там находится?

Вениамин оттолкнул Кружкина и уставился на спящего психа.

– Проклятие! Откуда он взялся? Его же не было, лично проверял! – озадаченно прошептал он.

– Пойдём, Веня, я тебе чайку налью успокаивающего, – предложил худощавый очкарик.

Греков, не придав значения его словам, сказал:

– Делай, что хочешь, Василий, а я сейчас кресло притащу и с места до конца смены не сойду. Следить буду! Я не схожу с ума! Не первый год работаю!

Так Вениамин и поступил. Устроившись поудобнее в "измученном" скрипучем кресле, он кемарил, время от времени вскакивая и заглядывая в странную палату. Пока… вновь не исчез шизофреник. Греков, трясясь, открыл дверь… перед ним оказался тёщин дом.

Тёмная безлунная ночь Вениамин под маской из капронового чулка осторожно крался к крыльцу, у которого чуть не споткнулся о совковую лопату. Выругавшись про себя, и в очередной раз вспомнив о "любимой" тёще, находку, которая пришлась весьма кстати, он подобрал и полез в тайник на верхнем косяке за запасным ключом, коварно хихикая. За дверью его встретило нечто мягкое, теревшееся об ногу, это был серый кот Гарик. Греков было по привычке, хотел отвесить животному пинка, но, вспомнив о цели своего визита, передумал, подняв кота за шкирку на уровне глаз.

– Эх, ты, скотина дранная, только блох на тебе разводить! – с этими словами он от души откинул Гарика за порог.

Прошмыгнувший ветерок, оставил облако сладковатого запаха полевых цветов. Максим, лежащий на бескрайнем поле проснулся, слыша феерическое пение птиц. Он не открывал век, ведь солнце светило прямо в глаза. Порхающая яркая бабочка беззаботно села на нос, Темников отмахнулся. Он нехотя поднялся, опёршись на локти, щурясь. Свободный человек осматривался вокруг и радовался обретённому покою. Впереди была приоткрытая дверь в неизвестность. Шагая к ней, бывший узник покидал свою прошлую жизнь. За таинственной дверью его ожидал непредсказуемый мир перемен. Взявшись за золотую ручку, Максим без сомнений отворил скрипящую дверь, и прекрасная аллея из пышных зелёных насаждений гостеприимно встретила его. Изящные олени, озадаченные появлением новичка, поспешили укрыться в зарослях кустарника. Впечатлённый природой человек любовался царившим великолепием и нетронутой девственной красотой посадок.