Первый свист скворца наполнен счастьем прилёта, вселяет уверенность и предчувствие тепла с красотой весеннего цветения. Хотя по утрам ещё морозно, но грачи уже копошатся в прошлогодних гнёздах на старых корявых берёзах, разлаписто вскинувших свои артритные щупальца в небо, словно пытаясь взгромоздиться на облака. Грачи, не спеша, оглядывают порушенные тяжестью зимнего снега жилища, словно оценивая, во что им обойдётся ремонт родительских гнёзд: «А может, поступить с ними по-людски? Бросить, и вся недолга». Но инстинкт жёстко держит их у гнёзд. Где-то ветку выдернут, где-то поправят сучок. Не сразу весна развернёт свои скатанные знамёна во всю ширь горизонта, но гнёзда должны быть готовы к исполнению своих целей.

А скворцы, словно обидевшись на людей, всё реже и реже селятся в старых скворечнях, предпочитая искать гнёзда в рощах и перелесках. Люди стали злы и неприветливы. Это видно по всему: не суетятся детишки с новыми скворечниками, чтобы приладить их ближе к дому. От птиц отмахиваются, как от надоевших насекомых. Сёла и деревни заполонили дрозды, нагло поедающие садовые огороды и даже овощи. Бороться с ними бесполезно, они изощрённее людей в своих проказах, ведь от этого зависит жизнь собственная и жизнь их потомства.

Теперь к основным бедам россиян добавились ещё две – дрозды и колорадский жук. Словно заключив союз, они присоединились к когорте чиновников, зорящих и громящих сельского жителя, обречённого пожизненно терпеть их произвол. Всё, чем жил крестьянин веками, уже не принадлежит ему: ни реки, ни леса вокруг деревни, ни сама земля. Всё это собственность какого-нибудь мордатого, зажиревшего на чужой крови и слезах отморозка-нелюдя, готового за лишний доллар закатать в асфальт мать родную. А ещё проще – утопить её в принадлежащем ему болоте (дешевле будет: платить не надо, да и маменька не выцарапается).

Уже нет среди людей того весеннего ажиотажа в ожидании полевых работ, всё продано, пропито и разворовано. Утешить душеньку нечем, она загублена. Теперь в России в почёте только заботы душегуба и Каина. Россия раскорячена наподобие пьяной бабы, её уже ничем не поднять, раскорячена самими же россиянами на радость и непотребство заморских «доброжелателей».

Но как всё это объяснить невинным птицам? Они же по-прежнему считают Россию своей прекрасной Родиной и не собираются ни торговать ей, ни покидать её. Для них она – единственное место, где можно вскормить птенцов и порадоваться смыслу непритязательной птичьей жизни. Для них она – всё! Взять надо Тупо глядя в поданное заявление, чиновник соображал: «Что делать? Как быть?». Вроде обычные извечные российские вопросы, но так неприятно бывает иногда решить их смаху. Да и вообще, если решить эти вопросы, значит лишить смысла существования российского чиновничества. Конечно, тупым он никогда не был, даже наоборот, но привычная чиновничья спесь и выработанное годами службы мздоимство мешали ему решить этот пустяковый вопрос. Можно, конечно, подписать и дело с концом, но как подпишешь, если податель сего заявления ничего не предлагает взамен для его лапы. Убогий вид подателя говорит о том, что взять с него нечего, но взять надо обязательно, не то народишко так избалуется, что после не получишь ничего даже с олигарха. Ну, неужто уж совсем ничего у него нет? Последнюю рубашку содрать вроде неприлично, но уж если совсем ничего нет, то сойдёт и эта неприличность. Чиновник поиграл ручкой, почесал ладонь и вернул подателю заявление. Что же вы, голытьба, всё ходите, просите, а мне ведь тоже жить как-то надо. Семья, вон, одолела, одних ртов десяток (если считать вместе с любовницами) и все требуют. Они же не знают и знать не хотят, что с вас взять нечего. Совсем ничего не взять, совесть не позволяет. Ну, хотя бы на понюшку табаку. Совсем обнищал народец. Скоро, если эдак дело пойдёт, и нам придется по миру пойти, а это уж совсем никуда, если просто сказать – не в одни ворота. Ну, ничего, так вот походит, походит, глядишь, и поумнеет, чего-нибудь да принесёт. Принесёт, не может не принести. Ему же без моей подписи всё равно погибель. Жаль мужика, но баловать народец нельзя. На том стоит и стоять будет чиновная рать. От того и растёт да крепнет она.

Колькино любопытство Коля был настолько любопытен! Особенно, в подпитии. Когда его били по физиономии, ему было интересно узнать – за что? Он таки прямо и спрашивал, немножко с обидой: «За что?», чем очень сердил и раздражал лупивших его мужиков. Своим непонятием и бестолковостью он вынуждал ленивых на объяснения мужиков бить его шибче и до тех пор, пока сам не поймёт за что. Но Коля терялся в догадках, мало ли за что можно бить человека, тем более такого, у которого больших грехов и малых грешков было свыше головы. Коля был из таких, и он требовал конкретики: за что именно, может за тоже, за что били прошлый раз, а если так, то это уже слишком не справедливо. Он интересовался и тем, почему так сильно бьют, что рожа его распухла в три стороны (ладно, в четвёртую черепок не даёт). Мужикам тоже не в радость обхлестать об него руки, но человек требует объяснения, как ему не объяснить, а наглядное объяснение самое наглядное. Много болтать наш мужик не привык, а потому он только сопит и наливается злостью, а Коля был навроде громоотвода. Тоже ведь, до чего настырный человек! Отхлестали раз, ну, не ходи, не любопытствуй, успокойся. Нет, только соберутся мужики, только скучкуются, ещё и не распечатали, а он уж тут носом шмыгает и приторно так, елейно спрашивает: «За что пьём, мужики?», и так ему любопытно – нальют или не нальют Николе. Мужики ведь тоже не без сердца, ну, и плеснут чуток, а этого достаточно, чтобы любопытства из Николы попёрло, словно тесто из квашонки у хреновой хозяйки, а мужики, как известно, хреновых хозяек не жалуют и терпят их до поры, до времени. Оно, конечно, о справедливости спорить сложно, она, обычно, у каждого своя, но уж если ты пьёшь начужбинку, так не лезь со своими дурацкими «почему да как, да отчего бы». Выпил и посиди, помолчи или уйди. Нет, он обязательно дождётся, пока нальют по второй (аппетит у него такой, что он и от третьей не откажется). У мужиков, естественно, с каждым новым кругом нарастает недовольство – ты же взноса не делал, налили тебе, так выпей да отойди. В деревне народ гостеприимный, не скажет «отойди» и чаркой не обнесёт, но сам-то ты «должон» совесть иметь. Ведь до того любопытен, что наглости его нет предела! Нальёшь ему поменьше, обязательно спросит, а почему не как всем, чем же он хуже, «в обчестве», мол, так не поступают. Вот мужики и терпят, пока не вскипят, а уж если ретивое вскипело, то тут и до топоров может дойти. Потому мужики и собираются в сторонке где-нибудь подальше от орудий труда, чтобы не взять лишнего греха на свою душу, посредством загубления чужой. На Руси праздник или будни, но если есть выпивка, то побить чью-то морду – святое дело, а без этого ни удовольствия, ни радости. Чего зря водку переводить! А Николка, бестолочь, никак не поймёт, что любознательность и любопытство – разные вещи. Любознательных уважают, а любопытных, если мягче выразиться, недолюбливают. Никола эту грань между любопытством и любознательностью не находит. Вроде просто: за что пьём – любознательность, а нальют или нет – уже любопытство.