Наверху, на просторной террасе, замученная, засуеченная в своих собственных растрепанных чувствах Зина в который раз ставила самовар, пытаясь и чаем, и водкой, и согласными словами ублажить, задобрить Чемоданова.

И что с ним произошло? Уходил, она, правда, не видела, но был в порядке. Она уверена, что с утра он был в порядке. А вернулся, как чумной. Психопат, словом. Прям от дверей пошел шуметь, что она, мол, Зинаида, не знает, где шаландает ее Катька, а кругом шпаны много, и все остальное, такое же. Уж Зина старалась помягче стелить, умасливала и всякие слова про Катино воспитание говорила, что с ее-то напуганностью некуда ей уйти, он не затихал.

Зина решила: пусть Василь Василич сбросит лишний пар, а то раскипелся, как тот самовар, того и гляди, расплавится! А пока сходила за Катериной, сказав, что понадобится, и попросила девку выйти из своего добровольного заключения… Не терпится ее новобрачному посмотреть на невесту, так пусть глядит сколько влезет: удовольствие-то небольшое!

Сказала Катьке, а сама самовар раздула. Заварила чаю с мятой и села сама пить. Чемоданов же пить отказался.

Перестал шуметь, стал ходить. За спиной у Зины ходил, гремя сапогами: от стенки до стенки. Все копил про себя, все выдерживал да за стекло поглядывал: не идет ли? Не выдержал и сказал прямо ей в затылок:

– Ты это нарочно, да? Я знаю, что нарочно… Как утром на твою физию поглядел, понял! Недолюбливаешь, Зиночка, ты меня!

Она продолжала молчать, уткнувшись в блюдце.

А он кого-то за стеклом увидел, напрягся, но понял, что не Катька, спросил рассердившись:

– А это кто пошел?

Зина подняла голову, но никого не было видно за деревьями. Может, и проходили, не без этого, разве за всеми уследишь.

– Не знаю, – сказала. И снова воткнулась в блюдце. – Улица. Кто хочет, тот и ходит.

– А чего смотрят? – допрашивал Чемоданов.

– Да кто ж смотрит-то? Никто и не смотрит, – отпиралась Зина, но лениво так, чтобы вовсе не разозлить гостя.

А он злорадно настаивал, что смотрят, что не улица тут, а проходной двор, и все небось к Катьке шастают, у них и знак какой существует тайный, что посмотрят издалека и узнают, можно или нельзя им заходить…

«Вот сдурел на старости лет», – подумалось Зине. Никогда она не слышала про какие-то тайные знаки. Это от головы дым пойдет, если заранее все такое придумывать, как в кино… С ней, правда, было раз, когда заночевал командированный, а тут этот скаженный Лешка приперся, а ведь не ждала его, потому что он накануне надрался сивухи и был неведомо где. Так она и того и другого по разным местам разложила, а сама отдельно легла. А утром им бутылку одну на двоих поставила, и оба познакомились и довольны были… Но знаки… Господи, это у Чемоданова от затмения, не иначе!

– Ты что, спятил? – спросила она его. Но опять миролюбиво спросила, чтобы до конца не злить. Но он продолжал горячиться:

– Не хочу быть в дураках! Поняла?

– Не кричи, – сказала. И стала наливать новую чашку. Налила, заварила и только после этого изволила ответить: – У Катьки сроду никого не было… Да и откуда? Она кроме рынка да вот этого, – кивок на стол, но подразумевался дом, конечно, – нигде и не бывает. Я даже хотела, чтобы она не была такой чистой, все равно испортишь!

Хотела Зина еще про подвал добавить, но не добавила. Вдруг да сообразит. А Зине в тот ее заход показалось, она еще у дверей ухом прикладывалась, что и вправду кто-то с Катькой там говорил… Будто голос несхожий, хотя когда Катерина свои сказки про разное говорит, она так иной раз себя изменит, что удивляться приходится… Артистка… И Зина, как ни всовывала в щель ухо, так и не поняла, что за голос, чей он, откуда… Сама себе не поверила: надо знать Катьку, чтобы понять, что ни с кем она не станет говорить! Пуганая девка-то! Настороженная к людям! Да еще Зина и к окошку приглядывалась в подвале: не пролезет в него нормальный человек… Никак не пролезет.

Чемоданов нарушил ход ее мыслей. До него, видать, долго доходило, что испортит он девку, но дошло.

– Ага! – крикнул. – Я говорил, что не любишь! И они, – кивок в сторону калитки, – тоже не любят… Даже собаки против меня! Все!

– Садись, попей чая, сейчас она придет, – утешила Зина и пошла на улицу, понесла собакам воды налить. Налила воды и крикнула так, чтобы на террасе не слышно было, мол, Катька, выходи, а то Чемоданчик твой совсем того… И вернулась с пустой миской… И он опять к ней, и все одно, все одно…

– Скажи, Зиночка, – твердит. – Я тебе что плохого сделал? Я виноват перед тобой? Так в чем? В том, что вытащил из тюряги?

Зина пила чай и не отвечала. Решила молчать. Меньше придирок.

– Или этому, прохиндею… Толику?

– А он-то при чем? – не выдержала Зина.

– Чувствую, – сказал Чемоданов. – Он меня тоже не любит! И Буката твоя не любит… Я тут в поселке, как волк, флажками обложен… Я ведь бояться начинаю… – И снова на окно. – А это кто пошел?

– Люди.

Зина и смотреть теперь не стала. Разобиделась за Толика.

– Почему же это Толик стал прохиндеем? А? – спросила уязвленно.

– На роже написано, – пролаял Чемоданов и вдруг, углядев в который раз кого-то за забором, выскочил на крыльцо и закричал на весь сад: – Ну, чего уставились? Не видели, как люди чай пьют?! Не водку! А чай! Может, стаканчик поднести? А? – Вернулся, сел и, набычившись, стал смотреть на свое отражение в сверкающем самоваре.

– Налить, что ли? – спросила Зина и, приняв молчание за согласие, стала наливать ему чай. Он не ответил на вопрос, думал о своем.

– Всем… Ну всем надо в твое нутро заглянуть… И не просто, Зиночка, заглянуть, но и плюнуть уж заодно! – принял от Зины чашку, пригубил, отставил. – Скажи… Зиночка… Ведь чем к людям лучше, тем они к тебе хуже, а? Ведь я жил, зарабатывал, продавал, покупал… Но я никому не мешал! Это мой принцип: никому не мешай жить! А вот твоя Буката мне вопросик подкинул, мол, где работаешь, Василь Василич… А Василь Василич на железнодорожном транспорте по интендантской части… Скажи так, не поймет! А ведь армия и есть армия, и все у нас по-фронтовому: и бомбят, и в окружение один раз! А что я ловчее других-то оказался и понял, где, никому не мешая, свою выгоду найти, так за это меня не казнить, за это награждать надо! Казнить надо тех, кто ленив, причем для себя ленив! Они мешок картошки в вагон на станции втащить да перевезти за труд почитают! А я не ленив! Так мой покойный прадед с такими замашками в купчишки вышел и семью свою из крепости откупил… И никак его дармоедом не звали: он моему деду в наследство фабрику оставил. А теперь что ж? На печке сидишь, ждешь, когда пироги сами поспеют: хорош! А в поле вышел пахать, так кулак! А не дай бог, соседу помогнешь, так классовым врагом назовут и к стенке приставят! Мироед, скажут, ату его! И в продаже те же штучки: не поленился, купил ларь для продажи – спекулянт! На народном добре нажился! Да не надо мне вашего добра, у меня свово – во! Только не могу я сидеть на печи-то… Лень мне ничего не делать-то… Винт во мне такой, что двенадцать часов вертеться готов, лишь бы при деле… Причем всем от меня польза. А уж как начал вертеться, так деньги поплыли, нужно быть вовсе безмозглым, чтобы не видеть, как они там и сям без пользы лежат, чтобы совсем мимо рта ложку-то не носить! Вот, Зиночка, даже порой интересно прямо спорт такой смотреть: как идет человек, а денежка на пути… Наклонится он или не наклонится за ней… И ты – вижу, вижу! – готова подсказать: кто ж не наклонится, если кошель на дороге положить? А вот те – и нет! Пройдет! Потому как нагнуться надо, и не дай бог, кто увидит! Отнимут, обвинят, а то и ограбят… А идти просто да ногой пхнуть, еще и молодцом назовут, вот, мол, каковы мы… Широкие… Плевать нам, мол, на это добро! А он так проплюет свое и чужое, то бишь государственное. А в конце-то хватимся – пусто… Не хозяин в доме, а дармоед на печи, который уж давно мечтал так жить, и в сказке про Емелю все это привлекательно даже выложил… Расписал… Он к царевне на печи поедет, и детей-то, вот смех, рожать придет время, он дворне прикажет… Ха-ха… На хрена ему свои органы затруднять, прикажет, и опробуют ему ту царевну… – Чемоданов закатился, очень даже ко двору шутка придуманная пришлась. Он отсмеялся, но не забыл своей мысли, которая буравчиком в нем остреньким сверлилась… – Дармоеда-то и растим! И кого посноровистей, того гоним… Унижаем… В подполье, считай, загнали… При всех унизили! А разве мой прадед крепостной смог бы спину-то расправить, если бы из него пугало-то в то время сделали? Если бы ему руки в инициативе связали? Вот ты мне ответь?