Я слышу все это плохо. Я думаю о Валере. Но потом наконец на лицах тех, кто встречается нам на пути, я начинаю читать то, о чем говорит начальник смены, – мой позор. Меня ведут в наручниках по центральным залам аэропорта «Пулково». Меня видят все аэропортовские службы, охрана, уборщицы, летчики, пассажиры – люди, с которыми я работала и которые еще сегодня утром весело со мной здоровались. Глаза у них становятся круглыми, как у Гали, когда они замечают на мне наручники. Кто-то делает шаг ко мне, кто-то стоит, кто-то сразу отступает в сторону – освобождает дорогу офицеру с автоматчиками. Меня ведут под конвоем. Я преступница, и сейчас уже все об этом знают.

В наше, аэропортовское, отделение милиции меня заводить не стали – посадили в машину, правда, легковую и без опознавательных знаков и повезли куда-то. Я настолько была погружена в свои мысли, что даже не замечала, где мы едем.

Думала я только об одном – что я не должна выдавать Валеру.

Привезли наконец к большому зданию. Одно крыло серое, другое покрыто новым желтым облицовочным кирпичом. На подъезде я очнулась и, поняв, что сейчас будет самое главное, попыталась что-то рассмотреть, но узорчатый забор с высокими воротами мы проехали и завернули за угол, где был еще один вход. Там мне сказали: «выходите», провели через вестибюль с милицейским постом и препроводили на третий этаж, в кабинет.

В кабинете были какие-то фанерные панели на стенах, два конторских стола, железный шкаф, карикатурный фикус, графин с водой и граненые стаканы и почему-то «французская штора» – серая от старости пыльная занавеска. Все эти советские учреждения советскими и остались. Тут было почти так же, как в ЖЭКе, куда я ходила с бабушкой в детстве. Компьютеров, к которым я уже привыкла в аэропорту, там не было, зато был довольно элегантный мужчина в светлом костюме. Следователь.

– Леонид Борисыч, привезли, – сказал лейтенант и провел меня к столу.

– А почему в наручниках?

– Сейчас снимем.

– Сейчас-то вы их снимете, но почему в наручниках?

– Потому что выпендривались много.

– А вам не кажется, Грымов, что вы нарушаете инструкцию? Объяснительную по этому вопросу напишете особо. Мне уже звонили три человека с жалобами: рейс задержан, график сорван, семь начальников недовольны и обещают нам сладкую жизнь.

– Ну не знаю! Дело ваше – я действовал по инструкции. Имел право. Тут товару – вы поглядите сколько! Опасная ситуация, пассажиры в самолете. Моя задача была – не допустить обострения!

– Сами же и обострили.

– Да полно вам! Ну напишу я эту объяснительную… Какой толк? Все равно хода ей не дадут, вы же и не дадите. Материальчик, конечно, собирается, понятное дело, но тут я чист.

– Протокол задержания давайте.

– Получите!

– Не подписали?

Это уже он мне. До того говорил так, как будто меня здесь нет, как будто я – предмет неодушевленный.

– Не подписала она! А я что говорю! Там советнички нашлись тоже!..

– Ну ясно, ясно. Наручники снимите с подследственной. Оставьте вещественные доказательства и можете быть свободны.

Наручники с меня сняли, дверь за лейтенантом закрылась, плащ мой и туфли остались валяться на стуле, сумка и пресловутый пакет – на столе у Леонида Борисыча. Леонид Борисович был довольно молодой еще, сорока нет, пожалуй.

Повел он себя, на мой взгляд, странно. Разговаривать со мной не стал, а взял первым делом туфли, осмотрел, даже кожу пощупал, потом перешел к плащу, долго искал этикетку, вывернул карманы, сложил все на столе и стал разбираться с содержимым сумки. Перебрал все по ниточке: косметику, колготки, носовые платки, запасную блузку (опять швы щупал), пролистал внимательно книжку, а когда нашел блокнот с телефонами – отложил, даже не заглянув. Проверил деньги в кошельке и опять полез копаться в косметичке. В конце концов я не выдержала – сидела уже полчаса в этом молчании, отошла немного, осмелела – и, когда он вывернул свитер и полез в пакет с бельем, спросила:

– Может быть, вас интересует то белье, что на мне?

– Не волнуйтесь, если это понадобится, я приглашу специального сотрудника – для этих целей у нас есть женщины.

Я содрогнулась, поняв, что это меня еще на самом деле ожидает, но постаралась не подать виду.

– Если хотите курить – курите. Я могу предложить сигареты. У вас ведь нет с собой?

– Я не курю.

Он молча погрузился в изучение записной книжки – впрочем, оно было недолгим, телефонов там было мало. Потом наконец взялся за Валерин пакет. А я-то ожидала, что он с него начнет.

Вынул шарф, развернул. Вынул книги, посмотрел обложки. Развернул сверток с этими пресловутыми наркотиками. Пакет, полиэтиленовый, запечатанный, небрежно бросил на стол и стал вертеть так и эдак газету, в которую он был завернут. Потом наконец отложил и газету, собрал в кучку вещи из моей сумки, отложил их налево, вещи из Валериного пакета – направо. Положил перед собой неподписанный протокол, достал пепельницу и закурил.

– Вы раньше в милиции бывали когда-нибудь?

– Нет, не была. Только когда паспорт получала.

– Ну, это не считается… Вы в Ленинграде родились?

– Нет. Я приехала сюда учиться три года назад. Окончила колледж гражданской авиации.

– Любите авиацию?

– Люблю.

– Мечта с детства?

– Да, мечта.

– А что же не попытались какую-нибудь летную профессию получить? Сейчас женщин уже много куда берут, насколько я знаю. Сразу в стюардессы?

– Нет, я хотела поступить в педагогический институт. Не прошла.

Да что же он ни одного вопроса не задает по существу! Что ему за дело до того, кем я мечтала быть? Или это психологическая обработка – сперва голову задурить, чтобы забыла, о чем говорим, и проговорилась?

– А родственники в Питере у вас есть?

– Нет.

– Никаких вообще родственников?

– Никаких.

– Ну вы же не круглая сирота, верно?

– Не сирота. У меня родители есть, брат, тетя…

– А муж, дети?

– Я не замужем.

– Ну, может быть, у вас ребенок с родителями живет, я же не знаю о вас ничего…

– Нет, у меня нет детей.

Какие дети? Мне двадцати одного года еще не исполнилось. По закону мне еще спиртные напитки продавать нельзя, вспоминаю я вдруг. А я уже летаю! Летала…

– Ну вот что я вам скажу, Регина… Как вас по отчеству? Регина Владимировна. Или вы очень умны, или вы круглая дура, или вас подставили, что, впрочем, не отменяет пункта «два»…

– Что вы имеете в виду?

– Что вы поступили довольно глупо, позволив себя так подставить. Это не ваши вещи.

Ну вот и приехали. Вот он сразу и говорит это. Как будто мысли читает, а я ведь уже почти придумала, что ему говорить. Я думала, он спросит меня, как я дошла до жизни такой, и где взяла, и куда везла, а он…

– Это мои вещи.

– Очень глупо, Регина Владимировна. Ваши вещи я осмотрел. Простите, не хочу задевать ваше самолюбие – вы красивая женщина, и это все вас нисколько не компрометирует, не портит в глазах мужчин, но ваши вещи, именно ваши, все очень дешевы.

Господи, так вот зачем ему понадобились этикетки! И зачем он щупал кожу на туфлях. И зачем проверял швы на блузке – она же дешевая, с рынка, на ней, правда, написано «МаСе in France», но правды-то не скроешь, паленая дешевая кофточка… Ах, как я пожалела в этот момент, что закрылся тот Люсин тайный магазинчик, где мы покупали мне мой первый питерский костюм! Где тот магазинчик, нет его давным-давно, смело какой-то волной… Я по-прежнему покупаю одежду на рынках, только умнее стала и оранжевый кошмар, в котором приехала в Питер, уже не куплю…

– Я не верю, простите, не верю, что молодая женщина, у которой есть деньги – а, как вы понимаете, перевозка наркотиков – занятие, которое очень хорошо оплачивается, иначе стал бы кто-нибудь так рисковать, – не поддастся соблазну и не купит себе хорошую помаду, хороший крем для лица, хорошее белье… Белье ведь не видно, его не приходится показывать всем и каждому, так, чтобы встал вопрос, на какие деньги вы его купили. Впрочем, кого сейчас волнует, на какие деньги куплено ваше белье. Да и не отличишь сразу-то.