Фабр знал, что солдаты не чают души в Мишо. Когда полковник Керье с перепугу хотел расформировать две роты, Фабр воспротивился. И «бунт» в Гавре замял. Принимая какое-либо решение, Фабр спрашивал Мишо: «Что об этом думает господин Дон-Кихот?» Так поступил он и теперь. Мишо ответил:

– Надо удержаться.

Мишо не знал директив. Он давно потерял связь с Парижем. Нужно было решать самому… И Мишо не колебался. Нет, коммунисты не трусы! Мы покажем, как мы умеем сражаться. Теперь дело не в Рейно, не в Тесса, не в Даладье. Теперь идет бой за Францию.

Враги повсюду. Одни протягивают наручники, другие кидают бомбы. Пришли гитлеровцы: палачи Тельмана, люди, распявшие Испанию, рыцари смерти. А позади – те же фашисты, друзья Гитлера, Бретейль, Грандель, Пикар.

Мирной, беспечной Франции больше нет. Страну отдали на милость врага. Вот и здесь – развалины, слезы, женщины. «Неужели вы нас бросите?..» Мишо глядел на обломки здания; когда-то профессор Мале называл эту ратушу «жемчужиной Возрождения». На уцелевшей стене Мишо разобрал: «Хлеб. Мир. Свобода». Встал тридцать шестой год, забастовка, флаги, песни…

В несчастье Мишо с новой силой полюбил свою страну. И все мешалось в этом чувстве: горы Савойи, где он был мальчиком, с их звонкими потоками и яркими лугами, Париж, его Париж, «Париж – моя деревня», город серых домов и улыбок, город, где умер Жано, где живет Клеманс; Париж и Дениз… Он знал, что защищает маленькую, хрупкую женщину с синими глазами, похожими на альпийские цветы. Машинально повторял: «Франция… Дениз…»

Весь день рыли ямы; таскали мешки с землей, прикрывали противотанковые орудия, пулеметы. Вечером Фабр связался со штабом дивизии. Сказали: «Повсюду тесним противника. Подкрепления пришлем. Если отойдете, подставите под удар второй батальон».

Мишо заглянул на завод; там поставили пулеметы. Завод накануне бомбардировала авиация. В сборочном огромная воронка посвечивала водой – утром прошел сильный дождь. Из воды торчали части машин. В другом цехе он увидел уцелевший фрезерный станок и умилился, будто встретил подругу детства. Он любил материал, инструменты; оживлял их, корил, баловал. Вот его молодость!.. Он задумался: что же случилось с людьми?.. Все хотят работы, ласки, счастья. Но море разыгралось… Нужно доплыть! Не ему, его, наверно, убьют, другим. Останутся Пьер, Легре, старик Дюшен. Останутся дети, Дениз… Построят большие заводы. Как Магнитогорск (он видел фотографии в журнале). Вчера они шли полем. Хлеб пропадет: вытопчут. Да и убирать будет некому… А весной снова посеют. Жизнь победит. Но теперь трудно…

Мишо пошел к заставе. Товарищи, стряхивая с себя сон, уныло рассуждали: «Как удержаться?.. Триста человек… А у них танки…» Мишо подбодрял; рассказывал про бои в Испании:

– Бывало и тридцать. А у них батальон. Танки… Мы их ручными гранатами – ничего другого не было… Мальчик один, Пепе, он восемь танков подбил.

– Танки там были другие. У этих вот броня!..

– Можно и эти… Только люди нужны – как там, железные.

– Там вы знали, за что деретесь. Я сам хотел записаться… А за что мы здесь гибнем? Защищать кого? Тесса?

Мишо ответил не сразу: сам мучился, чувствовал, какая на нем ответственность; но ответил уверенно:

– Нет… С этими мы еще рассчитаемся! А здесь – наша земля. Видел женщин?.. Мужья на фронте, как мы. Нельзя уйти! Коммунисты должны подавать пример. И потом, скажи откровенно, разве это легко отдать?.. Я сегодня фрезерный станок видел…

Он не договорил: раздался грохот. Первые снаряды опередили рассвет. Еще видны были на бледном небе маленькие расплывчатые звезды. Разрывы показались особенно страшными: все думали, что начнется с солнцем… Мишо почувствовал холод, подумал – роса; но холод шел изнутри. Он ощупал пулемет и сразу успокоился.

Четверть часа спустя наступила пауза. Спокойно поднялось солнце; заверещали полевые птицы; вода стала розовой. Солдаты молчали. Мишо думал о Дениз. Как в Испании, он чувствовал тепло ее плеча, соль на губах; слышал запах хвои. «Милая ты моя!» – так говорил про себя. Вот и конец!.. Конечно, шутить нельзя – это большое, серьезное; но не страшно; только грустно, что не увидит больше Дениз…

Танки подошли к каналу. Все закричало; казалось, даже земля кричит. Оглянувшись, Мишо увидел Фабра; тот разводил руками.

– Ленту давай!..

И снова пауза.

– Сейчас начнут. Они теперь расположение знают…

– Руки коротки. (Мишо смеется.) Я их в Испании видел – любят, когда убегают. А когда так – этого фашисты не любят…

– Мишо, неужели удержимся?

– И еще как!

Около девяти часов немцы вторично начали атаку. Снаряды крошили злосчастные домики. В трехстах метрах от Мишо стоял сгоревший танк.

– Налево от картофельного поля…

Это были немецкие мотоциклисты. Их остановили. Тогда снова двинулись танки. Фабр вскрикнул – танки давили раненых:

– Сволочи! Звери! Своих!..

Снаряд убил ротного командира. Сержант не выдержал, забрался в погреб. К Мишо подполз Фабр.

– Никого не слушай… Бей!..

Сколько прошло с того времени – несколько минут или час? Грохот. Мишо трясет левой рукой: кровь.

– Ползи сюда!..

Но Мишо не уходит. Он не слышит.

– Ленту давай!.. Ну, получайте!

В полдень высокое торжественное солнце стояло над тихим миром: ни выстрела, ни крика. Даже раненые замолкли, как будто их придушила тишина. Потом раненых положили на грузовики. Мишо перевязали руку; он отказался уехать. Хоронили мертвых. Пили теплую воду: она пахла жестью. Всеми овладело изнеможение, как после тяжелой болезни; хотели улыбнуться и не могли, постепенно доходила до сознания простая и диковинная вещь – они отстояли город.

Фабр подошел к Мишо, бормочет:

– Молодец, Дон-Кихот! Ты кем был в Испании?

– Лейтенантом.

– Полковник тебя за это хотел посадить. А я… Я сегодня произвел бы тебя в генералы, будь моя воля. Ты, говорят, коммунист? Смешная история!.. Вот вы какие!..

Фабр вытер глаза и приложился к фляжке с ромом.

– Попробую со штабом связаться. Надо их порадовать…

Он услышал тот же равнодушный голос. Вчера ему сказали: «Держитесь во что бы то ни стало». Сегодня выслушали и ответили: «С темнотой оставьте город». Он крикнул: «Почему?..» – «Перегруппировка…» И Фабр, бросив трубку, выругался:

– Генерал?.. Кишка он, а не генерал!..

Мишо говорит товарищам:

– Изменники! Сдают страну…

Все поняли, знают, молчат.

Прощай, фрезерный станок! Прощай, золотой лев ратуши! Прощай, милая женщина, – у нее синий кофейник, больная мать и затравленные, сумасшедшие глаза! Мишо угрюмо шагает по пыльной дороге – это длинная дорога. И это – дорога отступления. Сегодня в полдень, среди зноя и тишины, ему померещилась победа… И глаза у нее были, как у женщины с кофейником… Прощай, мечта!..

22

Вечером Париж казался глухим лесом; погасили даже синие лампочки… Прохожих останавливали: проверяли документы. Говорили о шпионах, о парашютистах. На улице Шерш Миди схватили хромого хозяина молочной; уверяли, будто он подавал сигналы самолетам. Клялись, что в Париже сорок тысяч переодетых немецких солдат. Мандель приказал арестовать трех «верных»; у них нашли итальянские адреса и план Парижа с обозначением зенитных орудий. Бретейль негодовал: «Арестовывают честных французов!» На следующее утро «верных» освободили. Жена Бретейля плакала: «Они придут сюда!..» Бретейль отвечал: «Молись! Кто знает, может быть, маршал Петен спасет Францию…»

На улицах показались беженцы. Растерянные, они бродили возле вокзалов. Они глядели на парижан пустыми, невидящими глазами. Шум живого города не доходил до них. Напрасно шоферы гудели, ругались – беженцы не слышали, как будто в их ушах засели другие, страшные голоса.

Измученные женщины садились на тротуар; прохожие окружали их, разглядывали, спрашивали – откуда? Война представлялась парижанам бесконечно далекой: газеты писали о битвах за Полярным кругом. Только беженцы вносили беспокойство; они бормотали: «Немцы… Убивают… Еле выбрались…» И полиция отгоняла любопытных – зачем слушать страшные небылицы?