Он и к Жаннет пошел, надеясь найти у нее забытье; не признался, что полюбил эту взбалмошную и чужую ему женщину. Но после вечеров, проведенных с ней, он чувствовал себя еще сиротливее. «Все не то», – говорил он себе, возвращаясь домой. А чего хотел – не знал.
Они часто встречались; заходили в небольшие кафе на окраинах; иногда он ее возил по мокрым, пустым дорогам; гнал – сто сорок в час, заражал своим беспокойством; потом отвозил ее и, прощаясь, церемонно целовал руку.
Хорошо, когда ждала досадная телеграмма или накопившиеся срочные дела не отпускали от стола – можно было не думать о Жаннет. Ведь и чувства оказались стихией, против которой нельзя было бороться выкладками или расчетом.
Дессер заехал за Жаннет в студию. Никогда он не слышал, как она выступает; ему казалось это нескромным – не станет же она расспрашивать его о бирже! Его попросили подождать, провели в пустую комнату с тяжелыми красными шторами. Он услышал голос Жаннет. Она читала стихи; кажется, он когда-то видел их в школьной хрестоматии:
Признает даже смерть твои владенья.
Любви не выдержит земля,
Увидим вместе мы корабль забвенья
И Елисейские поля.
Дальше он не слышал: грусть, как густой туман, окутала его. Пришла Жаннет.
– Вы хорошо читали.
Она усмехнулась:
– Это реклама – краска для ресниц.
Они вышли. Накрапывал дождик. Она спросила:
– Что слышно насчет войны?
(Вспомнила разговоры в студии. Дессер, наверно, знает.) Он ответил:
– Я не оракул.
Рядом шла женщина в старомодной, порванной накидке; несла множество пакетов, кульков и сама с собой разговаривала: «Я ему пальчиком в горло… Вот пассаж!..» Дессер шепнул: «Сумасшедшая». Им стало не по себе; они побежали к машине; Дессер не сразу пустил мотор: сидел одуревший. Потом понеслись. Сквозь слезившиеся стекла мелькали огни, зеленые и красные. Фары впивались в темноту, вырывая из ночи обрызганные дождем деревья. Дессер привез Жаннет в свой загородный дом. Не спросил ее – хочет ли она. Молчал. Принес бутылку коньяку.
– Согрейтесь. Вы хорошо читали. Вам нужно на сцену. Помните, вы говорили, что у вашего режиссера нет денег. Это пустяки…
Она покачала головой:
– Нет. Я теперь не смогу сыграть… Когда говоришь, нужно верить каждому слову. Если нет, и зрители не верят. Тогда в зале тихо, но кажется, что голос пропадает.
Вы не понимаете? Я пропала. Когда-то я верила… Я тогда жила с одним актером. Он спал, а я лежала рядом и повторяла монологи Федры…
Она вышла в сад. Пахло землей, гнилыми листьями. Весна шла поспешно, задыхаясь; и стук капель казался ее лихорадочными шагами. Жаннет жадно дышала. Дессер кричал: «Простудитесь!» Она не откликалась. На несколько минут большое счастье дошло до нее, и снова, как во Флери, она поверила вымыслу. Вернулась в комнату; улыбаясь, посмотрела на Дессера своими испуганными глазами. Он смутился. А она говорила:
– Нет, не простужусь… Я пропала, Дессер. Пропала…
Она начала его целовать печально, отрывисто, сама не понимая зачем.
Она и потом не могла понять, зачем сошлась с Дессером. Сулило ей это только горе и обиды. Но в ту ночь, прислушиваясь к шуму дождя, она повторяла:
В краю, где вечны золотые весны,
Где сердца не томят труды,
Где, вскормлены природой плодоносной,
Свисают пышные плоды,
На берегу, то нежась, то играя.
Срывая мирта вечный цвет,
Мы не забудем и под кущей рая
Любви возвышенный обет.
Он вдруг спросил:
– Жаннет, почему грусть?..
– Это не грусть. Грусть там – Флери, наше дерево… Или в стихах. А это – отчаяние… Помните сумасшедшую?.. И вы пропали, Дессер. Я теперь это знаю.
Говорила и целовала.
Они вернулись в Париж утром. Жаннет терзалась: зачем это? О Дессере думают: всесилен. В газетах его называют «некоронованным королем». А он – нищий. У него ничего за душой. И пришел к ней… Разве это не смешно – искать у нее спасения? Она его пожалела за ребячливость. Да и он ее жалеет. Только из жалости не выкроить любви. Стихи? Реклама – для крема, для пылесосов, для забытья. Актрисой она не будет, поставим крест. И замуж за него не выйдет. Когда он ей предложил, она рассмеялась Стать «некоронованной королевой»? Нет. Хорошо, что у него свое дело. Вот и сейчас – спешит на работу, как рабочий. Сядет, будет считать миллионы… Почему он не видит, что и она нищая? Ее обобрали. Она что-то давала Фиже, Люсьену. А теперь она пустышка.
Вчера не она говорила – дождь, Ронсар. Только с Андре она была естественной, не лукавила, не жалела. Андре живет, как она – нарочно. Не то слово… Он сказал – «перекати-поле». Только катятся они в разные стороны. Наверно, таких много. Где-то она прочитала: «отравленные искусством»… Но почему она думает только об Андре? Да просто она его любит…
Впервые Жаннет сказала себе это. И тотчас обратилась к Дессеру:
– Я люблю другого. Это ничего не меняет: я его не вижу, да и не увижу никогда. Но я хочу, чтобы вы это знали.
Сказала сухо, почти официально. Он остановил машину и поцеловал руку Жаннет:
– Вы меня тронули. Очень тронули. Жаль, что вы не хотите на сцену. Но и это не важно…
Он довез ее до дому; простились; потом условились: вечером встретятся. Все сразу стало понятным, даже будничным: связь.
Дессер взял телеграмму: германские войска в Праге. Он вдруг стал смеяться, громко, долго, задыхаясь. Потом вынул из книжного шкафа бутылку. К чему теперь слушаться доктора? Через год – конец. А Жаннет?.. Что же, она любит другого. Добрая женщина, но страшная; глаза как у той сумасшедшей. А это правда – они вместе увидят корабль забвенья…
28
– Я там тебя часто видел. Горы красные, и ни кустика. А воздух как будто густой – так жарко. И вдруг ты рядом. Чувствовал – обнимаю. Ах, Дениз, почему об этом нельзя рассказать? Я говорю про любовь… Разве ты поймешь!..
Она не ответила, только еще сильней целовала.
– Я думал прежде, что страшно умереть – так все говорят. Нет. Очень просто. И как тебе это сказать?.. Торжественно. Как сейчас… Все, что тогда, – непонятно. Но не страшно. Страшно другое – разгром. Нехорошо, мутно. Говорить ни с кем не хочется… А смерть – это свое, это внутри…
– В тюрьме я лежала ночью и слышала: стреляют. Но я знала, что тебя не убьют. Это глупо звучит, но знала. Не могли убить. Я все время была с тобой.
– Дениз!
– Что?
– Ничего.
На стенах обои: рыжие астры. Они цветут уже сто лет и еще не отцвели. Почему на стене портрет усатого маршала? А на камине копилка – карлик в красном колпачке. Случайная комната, случайные вещи. Другие могли бы здесь прожить всю жизнь. А для них это привал. На час? На неделю? Все равно!.. Но астры не посмеют отцвести. Маршалу неловко, да и завидно; кусает седые усы. Учебники забыты: кого он побеждал, зачем?.. Карлик – пустой; в его фарфоровом тельце ни су; если его щелкнуть по носу, он не обидится. Может быть, она вспомнит этого карлика в тюрьме? Там белые скучные стены; смотришь на трещины и кажется: дерево, облака, лицо викинга. А Мишо вдруг в окопе увидит: рыжая астра. Потянется, чтобы сорвать. И пуля… Но пуля обязательно пролетит мимо.
– Мишо, ты здесь?..
Она чувствует на щеке его дыхание; хочет услышать голос; проводит руками по жестким волосам, по лбу; все время ищет подтверждения, что они вместе. И вот они закружились по комнате, как расшалившиеся дети.
– Мишо, ты сошел с ума!.. Что подумают внизу? И как ты на улицу выйдешь? Посмотри, вот зеркало…
Он послушно смотрит.
– Ну?
– А глаза? Не видишь?.. Сумасшедший!
Ему надо идти: заседание назначил на девять. Он нахмурился: ищет мысли, слова.
– Партия окрепла. Отпали только любители легкого успеха. Зато много новых. Я понимаю, почему Виар пишет о смерти: у них пустота. А над правительством все смеются. Сегодня в автобусе один кричал: «Эх, предатель ты, Даладье!..» Мы их расколотим. И еще как!