– Люсьен, это ты взял письмо к Гранделю?
Люсьен молчал. Тогда Тесса вне себя крикнул:
– На немцев работаешь?
Люсьен подбежал к отцу с поднятой рукой, потом отскочил и пробормотал:
– Мерзавец!
Этот негодяй еще оскорбляет отца. Тесса едва выговорил:
– Убирайся!
Он ушел к себе. Он слышал, как Люсьен попрощался с матерью; Амали всхлипывала. Теперь все кончено! Зачем ему министерский портфель? Дочь ушла. Сына он выгнал. Его сын – шпион! Тесса стало жаль себя; он долго грустно сморкался. А из спальни доносился плач Амали. Тесса пошел к ней, сел на кровать.
– Мамочка (так он называл ее, когда бывал растроган), вот мы и одни…
– Почему ты его выгнал? Он гордый. Теперь он ни за что не вернется.
– Я его и не впущу. Ты знаешь, что он делает? Он шпион. Он работает на немцев.
Тесса всегда знал, что его жена глупа и невежественна, но все же растерялся, услышав ее ответ:
– Я тебе говорила, что политика – гадкое дело. Это ты научил Люсьена. Разве ты не кричал, что с немцами можно сговориться, что Гитлер лучше Тореза?
– Замолчи! Я не хочу этого слышать… Люсьен не дипломат, но шпион. Ты не понимаешь разницы?
Тесса был и без того расстроен; хлопнув дверью, он ушел в кабинет. Он долго шагал из угла в угол, повторяя: «Шпион. Наемник. Негодяй». Утомившись, он сел в кресло. Нужно все продумать. Если Люсьена подослали за документами, это – дело серьезное. Значит, Грандель действительно замешан… Но теперь документ исчез. Улик нет. Рассказать о краже? Но этим он посадит в тюрьму Люсьена. Амали не переживет удара. А что выиграет Тесса? Хорош спаситель Франции, у которого сын – шпион! Нет, о краже – ни слова, Фуже придется сказать, что документ – фальшивка. А как быть с Гранделем?.. Шпион в палате депутатов – это все же неслыханно! Но у Тесса нет никаких доказательств. Поддерживая версию Фуже, он только наживет врагов среди правых. Потом, рассуждая трезво, даже если Грандель – немецкий агент, какой вред он может принести Франции? В военную комиссию он не входит. У немцев, наверно, десятки тысяч шпионов… Одним больше… В общем, этим должны заниматься господа из Второго бюро, а не Тесса. Взвесив все, Тесса решил похоронить дело: Люсьена он выгнал как бездельника и неисправимого кутилу.
Он прошел к Амали.
– Насчет шпионажа не говори никому, это вздор, я погорячился. Но мне снова принесли его вексель. Потом, он меня оскорбил. Ты можешь послать ему деньги, но сюда он не должен приходить. Спокойной ночи!
Тесса лег в кабинете. Он погасил свет и, лежа с раскрытыми глазами, думал о своей неудачной жизни. Как всегда, мысли вернулись к Дениз. Впервые Тесса подумал: может быть, она и права? Она ушла из проклятого мертвого дома. Что для нее отец? Она рассуждает по-детски, не понимает, что такое правосудие. Тесса защищал убийц, подбирал алиби, вел дела отъявленных мошенников. Это священное право его ремесла. Но для Дениз он лжец, человек с нечистой совестью. Она не понимает и политики. Он вел сложную игру, дружил с Бретейлем, улыбался Виару. Это необходимо для спасения Франции. Но, конечно, это грязное дело. И вот Дениз возмутилась. Ушла от отца с его непонятной, темной жизнью, от суеверной матери, от брата, который оказался шпионом. Дениз честная, непримиримая…
Тесса видел суровое лицо дочери. Он засыпал, и знакомые черты сливались с картинами, статуями. То Дениз подымала меч, как Жанна д'Арк; то она держала окровавленный кинжал; то ему мерещился угрюмый взгляд Луизы Мишель, и он повторял: «Поджигательница!» Он знал, что коммунисты – убийцы. Теперь он благословлял дочь, которая должна его убить. Вот она подходит… У нее лицо из гипса, а вместо глаз – впадины. Она сжала горло Тесса…
И Тесса закричал. Его разбудила Амали. Услышав крик, она хотела встать, но не смогла, свалилась. Она приползла из спальни и вцепилась руками в голову Тесса.
– Поль, что с тобой?
Он не сразу опомнился.
– Мне приснилась Дениз… Мамочка, теперь мы одни…
Раздался телефонный звонок. Тесса вздрогнул. Кто может звонить так поздно?.. Не случилось ли чего-нибудь с Люсьеном.
Он взял трубку. Маршандо сообщил ему, что десять минут тому назад закончилось голосование в сенате. Блюм требовал чрезвычайных полномочий; за него подано сорок семь голосов; свыше двухсот против.
Заикаясь от волнения, Тесса сказал жене:
– Завтра я буду министром. Это победа.
Он хотел сказать что-нибудь радостное, обнадежить и успокоить Амали. Но нервы не выдержали: сидя за письменным столом, в голубой пижаме, он плакал и рукавом вытирал нос.
4
Пока сенаторы, сердито покашливая и багровостью апоплексических затылков выдавая душевное возмущение, слушали Блюма, на другом конце города рабочие «Сэна», бастовавшие уже свыше двух недель, собрались, чтобы обсудить ответ дирекции. Дессер наотрез отказался вступить в переговоры прежде, нежели рабочие очистят заводские помещения. Он теперь не философствовал, не острил: другие времена… Да и у рабочих не было того пыла, который два года тому назад помог им одержать победу. Завод «Сэн» последовал примеру других: забастовка охватила всю военную промышленность. Не было ни флагов, ни концертов, ни веселой перебранки с полицейскими. Забастовали потому, что жизнь стала невмоготу; но мало кто верил в победу.
Мишо не было: он сражался в Испании. Товарищи не знали, жив ли он, говорили, что в февральских боях бригада «Парижская коммуна» понесла большие потери. Пьер был с забастовщиками; но и его укатали эти два года. Он поседел, помрачнел, мало походил на прежнего Пьера, наивного, всем увлекающегося. Предательство Виара его надломило. Он продолжал бороться, и ни грустные близорукие глаза Аньес, ни годовалый Дуду не могли его удержать от рискованных полетов в Барселону и Картахену; но боролся он теперь не с надеждой, а с горечью отчаяния.
Руководил забастовкой Легре. И если задор Мишо выражал душу июньской забастовки, угрюмая стойкость, молчаливость Легре как нельзя лучше вязались с суровой битвой этой холодной и неудавшейся весны.
Когда Легре огласил короткий ответ дирекции, наступило молчание. Легре предложил продолжать забастовку; в ответ не раздалось ни аплодисментов, ни протестующих криков. Все сидели как убитые.
– Кто хочет высказаться?
Тишина угнетала: за ней чудился разгром. Вдруг из глубины длинного полутемного ангара раздался слабый голос:
– Прошу слова.
На подмостки взошел старик Дюшен. Когда-то он работал в литейном, но уже много лет как его сделали сторожем; он с трудом нагибался, едва ковылял по двору, а уходить не хотел, отвечал: «Дома скучно». Кто не знал Дюшена? Кажется, он здесь работал с сотворения мира.
Инженеры прислушивались к его замечаниям, а Дессер здоровался с ним за руку и говорил: «Это – наша гордость». Люди насторожились. Что скажет Дюшен? Это не крикливый подросток, которому на все наплевать… Зачем им говорить о низких ставках, о растущей дороговизне? Кто этого не знает? Но теперь не тридцать шестой… Дессер уперся. А семьи голодают. И нет в этой забастовке ни смысла, ни исхода… Что же скажет старик Дюшен, на своем веку все повидавший?
Дюшен стоял молча. Наконец он раскрыл рот и надтреснутым, старческим голосом запел:
– Вставай, проклятьем заклейменный…
Все встали, молча подняли кулаки.
– Вот вся моя речь.
Забастовку решили продолжать. Когда обсуждали обращение к другим заводам, Легре вызвали:
– В комитет… Говорят, что правительство слетит…
Дениз сразу узнала рабочего со шрамом на щеке, который подошел к ней в тот вечер, когда она встретила Мишо. Может, быть, Легре что-нибудь знает?.. Дениз часто получала письма; Мишо рассказывал о боях, о трудностях испанского языка, о товарищах по бригаде, о холоде и зное Арагона, о мужестве крестьян. Иногда это были записки на клочке бумаги, иногда длинные послания. Он то вспоминал Париж, вечера, проведенные с Дениз, то писал о военных операциях, о казематах Теруэля, о работе истребителей, прозванных «курносыми». В последнем письме, после восторженного описания боев за предместье Теруэля, карандашом было приписано: «Я тебя люблю, и еще как!» Дениз всегда носила это письмо с собой: среди дня проверяла, на месте ли оно; знала каждую букву, но все-таки перечитывала.