На улицах показались беженцы. Увидев автомобиль с простреленным кузовом, из которого выглядывали дети, Аньес вздрогнула. Она не подумала ни о конце Пьера, ни о судьбе, которая, может быть, ждет Дуду; но все же всполошилась; эта истерзанная машина была продолжением ее ночей.

Снова оклеивали оконные стекла тонкими полосками бумаги. Аньес придумала сложный узор: окно будто покрылось инеем – розы, звезды, пальмы. Дуду спросил: «Что это?..» Она ответила: «Самолеты», – и тотчас поправилась: «Это сад…» Пришли в голову юношеские стихи Пьера – он ей как-то читал:

Перед смертью человеку снятся пяльцы,

Вышивает шалости зима…

Шли дни; беженцев становилось все больше и больше. Показались жители Лилля, ткачи Валансьена, горняки Ланса, крестьяне Пикардии. Школу, где работала Аньес, предоставили беженцам. И Аньес с жаром отдалась новому делу. Она переехала в школу с Дуду; ухаживала за больными, добывала еду и лекарства, стряпала. На ее руках оказалась большая семья. Она должна была утешать, выслушивать долгие, сбивчивые рассказы. Женщина из рабочего поселка Фурми твердила: «В семь часов… А я знала, что они прилетят». Она не хотела расстаться с детской салфеткой, покрытой бурой кровью; говорила: «Он ел овсянку. Звери!» Бельгийка, жена шахтера, рассказала Аньес, что потеряла в пути свою пятилетнюю дочь. Старик из Рубе искал невестку и внуков. Аньес спрашивала: «Почему ушли?» Одни отвечали: «Страшно! Они низко летают. Рядом с нами попало…» Другие говорили: «Под бошами жить? Нет, мы ученые. В ту войну мы четыре года под ними жили. В Париже не знают, а мы знаем. Они тогда в Рубе заложников расстреляли. А у нас привели Франсуа и Мениля: «Ройте себе могилу». И убили. Детей не жалели, проклятые…» Некоторые признавались: «Видим, что все бегут, вот и пошли…» Одна работница ругалась: «Пришел Берже. У нас все знали, что он фашист. Кричит: «Скорей удирайте. Убьют». А сам остался – немцев встречать! Предатели!»

Беженцы часто менялись: отправлялись эшелоны на юг; приезжали новые. Только старик Рике засиделся: хворал, едва добрался до Парижа. Он рассказал Аньес:

– Старуха моя давно умерла. А сына взяли на войну, не знаю, жив ли. Пришли соседи, говорят: «Боши идут. Уезжаем». Кролики у меня были хорошие. Оставил им кроликов. А собака со мной пошла, замечательная собака. Ее Фолет зовут. Двенадцать лет у меня, я к ней привык. В Компьене нас выкинули из поезда. Пошли пешком. Боши кидали бомбы прямо в нас. Я их с той войны знаю… Разбежались все… Гляжу, нет Фолет…

И Аньес много раз видела, как старик, забывшись, чмокал губами, звал Фолет.

Был хороший летний день, когда на Париж налетели бомбардировщики. Все небо гудело. Тряслись стекла. Дуду кричал: «Бум-бум!..» Аньес чистила картошку; на минуту она отложила нож; и снова взялась за работу. Потом прибежали, говорят: «Две тысячи убитых…» Аньес, перепугавшись, схватила за руки Дуду – могли его убить! И застыдилась: «Чего же я теперь боюсь?..»

Вечером она проходила по набережной. У развалин большого дома толпились люди, разглядывали, ругались, шутили. Кто-то угрюмо сказал: «Так… Аккуратная работа…» Жизнь как будто распалась на составные части: камни, железо, диски, полосы. Аньес наступила на книгу – кожаный переплет, чьи-то инициалы… На уцелевшей стене висел портрет: женщина в подвенечном платье. Вдруг Аньес увидела детскую кровать с сеткой – кровать повисла на решетке балкона. И Аньес, сама не своя, побежала домой. А рядом с развалинами люди смеялись на террасах кафе, и голубели, как небо, сотни сифонов.

В ту ночь Аньес снова видела Пьера: поняла – он ни о чем не думал; ему было больно, холодно, пусто. Хотела его согреть и не могла; металась; бредила. До рассвета кричали зенитки. А Дуду что-то лепетал во сне; простые, детские слова.

27

Тесса проснулся бодрый. Он весело сказал Жолио:

– Они разобьют лоб о линию Вейгана. Вы можете написать, что гигантская битва только-только начинается…

– Написать легко… Дело не в этом… Вы будете надо мной смеяться, но я никогда не скрывал, что я – человек суеверный. Немцев накликали, даю вам слово! Сколько раз все повторяли: «Они придут!.. Придут!..» Вот они и пришли.

– Бабьи разговоры! Начнем с того, что они не пришли. Бои происходят на Сомме…

– Может быть. Я там не был… Но одно я твердо знаю – вчера они скинули бомбы на Марсель. Вы понимаете, что это значит?.. Марсель на другом конце Франции. Кто мог подумать, что они посмеют?.. Теперь все кончено! Можете быть уверены, итальянцы выступят не сегодня-завтра. А Вейган снял войска с итальянской границы. Зачем нам эта дурацкая Сомма?..

Тесса махнул рукой – успокойтесь! Рассеянно спросил:

– Вы слушали итальянское радио?

– Час тому назад. Молчат. То есть, передавали статью о помпейской живописи. Это плохой признак.

Тесса засмеялся:

– О живописи? Для Виара… Кстати, могу вам сообщить, что наш «доблестный борец» сложил чемоданы. Наверно, удерет. До свидания! Зайдите ко мне вечером, попозднее – я смогу вам сообщить нечто утешительное.

Говоря это, Тесса думал о частичной реорганизации кабинета. Он начал насвистывать арию из «Риголетто». Расстроил его Пикар; пришел непрошеный. Поглядев на него, Тесса сразу понял: дела плохи. Пикар сказал, что немцы форсировали Сомму. Их танковые части продвигаются к Руану. Все решится в течение двух-трех дней.

– Только сумасшедшие могут говорить всерьез об обороне Парижа.

Тесса кивнул головой. Его лицо стало печальным и торжественным: с таким лицом он присутствовал на похоронах министров или сенаторов. Молча он пожал руку Пикару. А когда генерал ушел, сказал себе: «Роковые минуты! Мы говорили, суетились, надеялись, и вот мы присутствуем при развязке!..» Ему захотелось с кем-нибудь поделиться этой мыслью, но он вспомнил, что нельзя подымать панику.

Приехав на заседание совета министров, он сразу забыл о судьбе Франции. Кабинет наконец-то реорганизовали. Некоторые назначения Тесса нашел удачными. Хорошо, что иностранную политику доверили Бодуэну. Друга Тесса Пруво назначили министром информации.

Зато Тесса огорчил выбор Дельбоса – это подвох, все знают, что Дельбос – приятель Фуже… Еще больше возмутило его назначение де Голля товарищем военного министра. Безумие! Поставить на такой пост авантюриста!.. Занятый своими мыслями, Тесса плохо слушал – говорили о положении на фронте. Потом он вспомнил слова Пикара и спросил Рейно:

– На что ты, собственно говоря, надеешься?..

Рейно ответил, что поступают подкрепления – с линии Мажино, с итальянской границы. Англичане обещают прислать несколько канадских дивизий. Вчера он обратился к Рузвельту с просьбой о помощи. Тесса в досаде поморщился.

– Меня интересует, что ты собираешься делать, когда немцы подойдут к Парижу?

Рейно сказал, что правительство переедет в Тур, если нужно будет – в Бордо.

– А потом?

– Если обстоятельства принудят – в Алжир. У нас флот, колонии…

Тесса замолк: зачем спорить с сумасшедшим?.. Это не правительство, это клуб самоубийц. Только Бретейль может спасти Тесса… Но Бретейль не спасет… Тесса вспомнил листовку «верных» и закрыл глаза – ему стало страшно.

Он все-таки поехал к Бретейлю: лучше смерть, чем такое томление. Если Бретейль от него отступится, нужно договориться с Фуже. Или уехать в Америку…

Бретейль сидел неподвижно за письменным столом, прямой, надменный; казалось, что он позирует.

Утром он пережил тяжелую сцену; жена плакала, говорила: «Немцы возьмут Париж. Изверг, ты этого хотел!..» Упреки политических врагов не трогали Бретейля: понятно, что Дюкан или Фуже хотят свалить вину на других! Как будто Бретейль не предупреждал, что война против Германии – преступление!.. Но что он мог ответить жене, которая, вспоминая сына, кричала: «Ты его убил! Ты всех убьешь!»

Глядя на карту, Бретейль задумался. Капитуляция, мир… А что дальше?.. Поймут ли вчерашние враги, что Франция не Албания, да и не Чехия? Могут не понять: это люди другой крови, другого склада. Тогда – конец. Лотарингия, его Лотарингия отойдет к Германии! Потомки будут проклинать Бретейля. Для них шут Дюкан станет героем…